Он замолчал. Найя, протянув руку с обмакнутым в синюю краску узелком, повернулась к мастеру.
— Ты замолчал? Скажи! — попросила, медленно выговаривая слова.
Акут пожал плечами, глядя на рисунок на её плече. Ответил нехотя:
— Есть Владыки.
Издалека слышались крики детей, и Найя, вместо прежнего чириканья, ясно слышала через дождь детскую считалку: «след на тропе, песня в голове, птица в листве, капли в синеве. Из круга пойду, грибов найду, селешке отдам, а тебе не дам!»
— Кто они? Владыки — кто? — она ждала и не видела, что краска капает с мокрой тряпки.
— Ты спрашиваешь меня? — Акут встал, подойдя, отобрал у нее узелок и стал класть новый узор, чтобы скрыть пятно.
— Кто они?
— Ты носишь на плече их знак.
Он работал молча и не оборачивался. Найя, выдвинув подбородок, осмотрела плечо, по которому вилась яркая татуированная змейка. Вспомнила рекламный щит тату-салона на пляже и как она, подгоняемая смехом девчонок, пошла в маленький дом рядом со спасательной станцией. И там потратила все подаренные на день рождения деньги.
Она хотела спросить дальше, но язык, на котором говорила, вдруг стал тяжёлым и непонятным. Привычно кружилась голова. И она ушла туда, где откинут край шкуры на мягкой циновке. Легла, закутываясь в длинный мех. Засыпая, спросила:
— Кто такая селешка?
— Селешка?
— Дети там, далеко, пели.
— А-а… Селешка — рыба, что живёт в бочке с водой для питья. И вода всегда свежая. Её кормят черным грибом.
— Теперь всё. Все слова теперь. Мои…
Акут не встал. Только прислушался, как засыпает, меняя дыхание. И снова прижал мокрый от краски узелок к узорам, смело намеченным Найей. Думал о том, что пришли вопросы, которых он боится. А она нет. Потому что не знает пока ответов.
— …Стервец полосатый! — крик рыжего ввинчивался в ухо, казалось, Стёпка вот, за стенкой в кухне. Голос был маленьким, как раз по размеру мобильника, и Стёпка потому представился куклой, бегающей по неубранному столу.
Витька заулыбался. Поудобнее перехватил телефон.
— Ты как там? Тина как?
— Да все путём. Гостиницы на одно лицо, на одну, то есть, мебельную морду. Вроде и люксы, Викуся, а никакого дизайна, полировка да хрустальные вёдра с цветами.
— Я же не про мебель, Стёп.
— И я не про мебель. Я об том, что вроде ездишь-ездишь, а всё оказалось одно и то же.
— Жалеешь?
— Не. У нас любовь же.
Витька пошёл в коридор, по дороге прихватывая и рассовывая по местам вещи. Слушал Стёпкины возгласы. Вот были вместе, и, казалось, ближе и не было никого у Витьки. И сейчас он рад разговору. Но не о чём говорить. Было б несчастье или хотя бы неприятности, Стёпка примчался бы. И он к нему. А когда вот так, всё только крутится в душе, что расскажешь?
— Ты-то как? Успехи, а? Альехо доволен?
— Нормально, Стёп. Учусь. Доволен, кажется.
— А тут, Вить, не поверишь, вчера был концерт, так местная босота Тинке подогнала фаэтон с лошадями. Как ещё сами не впряглись, чума…
— А говоришь, неинтересно. Я рад.
— Да ты расскажи, расскажи…
Динькнул звонок у входной двери. Витька дёрнулся обрадованно. Сказал:
— Стёп, ко мне пришли. Давай потом ещё позвоню, хорошо?
— А-а-а, наконец-то! А то монах, блин. Я понял, да? Да?
— Стёп, давай, пока. Тинке привет.
Он щёлкнул замком и открыл дверь, договаривая. В серой рамке скучного коридора стояла Аглая, склонив к плечу голову, и тёмная чёлка наискось пересекала фарфоровый лоб. Витька опустил руку с телефоном.
— А-а…
— Здравствуйте, Виктор. Вы простите, я у Альехо ваш адрес узнала. И решила так вот, наудачу.
— Заходите. Конечно. Только неубрано…
Посторонился, пропуская её вперед, и пошёл следом, показывая на дверь в комнату. Пытался на ходу припомнить, не валяется ли там чего. Но плюнул мысленно.
— Вот. Садитесь. У стола вот. Стул. Кофе, может?
— Да, конечно.
Обошел её, присевшую к старинному круглому столу, на котором компьютер белел чужеродно, и хотелось его накрыть вязаной салфеткой, чтоб в стиль бархатной скатерти. Аглая сидела немного боком, смотрела вокруг.
— У вас красиво.
— Да? Не знаю.
Витька огляделся. Он привык к старой теткиной квартире и теперь, вместе с Аглаиным взглядом, снова узнавал примелькавшиеся вещи. Массивная стенка тёмного дерева с тусклыми стёклами, за которыми толпились чашки лимонного фарфора с выпуклыми драконами. Обои в полоску с раскиданными там и сям кудрями блёклых цветов. Пара больших кресел с пухлыми велюровыми подлокотниками. Не новые и не модные вещи, вразнобой, без стремления создать интерьер — родные просто. Тусклая фарфоровая ваза на полу. Этажерка на гнутых ножках с затолканными на полочки журналами, а на верху, покрытом бархатной скатеркой, — фарфоровые овечки, балерины и вдруг — Медной горы хозяйка с навечно приоткрытым сундучком, из которого золочёная цепка в белую фарфоровую руку.
