Глядел одним глазом из-под гривы на Таню, грыз зеленые от пены удила и дышал ей в шею, нагоняя холод.
Там, где дорога из Сушкова поднималась в гору и сворачивала в сторону лога, поднялась кучка белой пыли, маленькая, с охапку. Пыль была густой, долго висела над дорогой на одном месте, потом сразу стала расти, собираться в клубы, как дым, колыхаться и, поднимаясь, поползла к ним. Кто-то из-за кладбища ехал по самому песку в гору. Тут, на горе, всегда песку по колена, и летом, когда возили с Курьяновщины снопы, за подводами долго тянулась пыль, поднимаясь у самой гати выше ольшаника. Когда на нее светило солнце, пыль становилась похожей на бурые облака и была видна из деревни.
Миновав кладбище, белое облако пыли растянулось и как живое побежало по дороге.
Мужики сбились кучкой возле Панка. Махорка и тот оставил свою подводу — стоит возле Панковой телеги. Панок сидел на мешках, прикрыв рукой рот,— видно, кашлял, но кашля не было слышно. Потом он вдруг затрясся, и Таня услышала, как он кашляет — сильно, тяжело. Ей показалось, что кто-то кашляет и впереди, на Боганчиковой подводе, и в логу у дороги, где когда-то стоял маяк, а теперь лежало в рыжей траве сухое белое бревно; кашляет и возле Сушкова на дороге...
У самых подвод облако поднялось вровень со старыми елями на кладбище, заслонив все вокруг — и дорогу, и Сушково, и лог. Из-под пыли, как из-под большой постилки, которую мать вешала на току, когда веяла рожь, чтобы она не брызгала в скирду соломы, один за другим стали выскакивать маленькие черные мотоциклы, точно большие брюхатые крысы. Один, второй, третий...
Мотоциклов было много — Таня их не считала,— и на них были немцы: зеленые, в касках, по два, по три на каждом. Мотоциклы будто шальным ветром несло в деревню, и немцам не было никакого дела до того, что на дороге стоит обоз; ни один не повернул головы сюда, в ячмень. Немцы сидели как привязанные, с красными лицами и белыми от пыли плечами, и смотрели на гать.
В горло лезла пыль, паршило, словно от сухой полыни. Таня закрыла рот руками, но пыль все равно лезла в горло, не давая дышать. Запахло гарью, будто мимо подвод пронесли жженую резину. Затошнило, гудело в ушах от грохота и треска на дороге. Тане показалось, что она задыхается.
Треск на горе вдруг затих, будто кто отогнал его за ячмень, на гать. Трещало теперь у моста, будто там грохотали пустые телеги на железном ходу.
У кладбища пыль редела, поднималась вверх и, закрывая солнце, ползла тучей на Сушково. Стали видны черные деревья на кладбище, и оно было теперь похоже на огромную обгоревшую хату. Вспомнилось, как перед самой войной горела их деревня, тот конец, где живет Алеша. Деревня горела всю ночь, и когда утром Таня убежала из дому посмотреть на пожар — мать не пускала, пока было темно,— огня, бушевавшего ночью и перекинувшегося на гумна, уже не было. Только с земли поднимался белый дым, как пар, застилая и улицу и огороды, сквозь него виднелась черная, обгоревшая Алешина хата. Дальше Таня не пошла: едко пахло гарью от сгоревшей картошки. Пахло еще паленым — от этого запаха мутило, надо было затыкать нос. Говорили, что сгорела в хлеву Сергеихина корова — не успели выгнать ночью во двор. Все ходили смотреть. Таня не пошла, не захотела лезть в самую гарь...
— Погоняйте! Чего испугались? — кричит откуда-то Боганчик.
Таня увидела Боганчика. Он, сидя на мешках, погонял своего жеребца, сворачивал с дороги на обочину: там дерн, твердо.
Кобыла свернула за Панковым возом сама; сошла с дороги в ячмень и Наста.
— Погоняй! Наста!..— кричит издалека Боганчик.
Наста медленно влезает на мешки: устала.
Теперь-то они поедут, раз так кричит Боганчик и влезла на телегу Наста.
— Погоняйте!.. Не мешкайте!..— кричит еще кто-то впереди, помогая Боганчику.
На дороге показался мотоцикл, такой же маленький и с коляской, как и остальные. Миновал, объехав по ячменю, Боганчика, стоявшего посреди дороги, и сыпанул из-под колес дресвой на Танин воз. Дернулась в оглоблях кобыла.
— Чего стоишь?.. В штаны напустил? — закричал на Боганчика Махорка.
