Он закурил и надолго задумался, щурясь на стеклянную трубу моста. По выпуклым ребрам трубопровода для пешеходов расползались блики рассвета.
Корсаков щелчком отбросил окурок. Тяжело встал на ноги. Потянулся, стараясь не разбудить боль в грудине.
Повернулся лицом к многоэтажному дому из благородного кремово-желтого известняка. Закинув голову, посмотрел на эркерные окна седьмого этажа. Дом, элитный во все времена, начиная с победившего сталинского социализма, заканчивая нынешним квасным капитализмом, никогда рано не просыпался. Спал он и сейчас. Во всех окнах тускло отражался рассвет.
Игорь через полянку и ряд аккуратно постриженных деревьев, не спеша, пошел к дому. На ходу проверил наличность в карманах. Оказалось, что его капитал «ин кэш» на сегодняшний момент составлял четыреста долларов и ворох рублей. Даже если не считать суммы со многими нулями на чеке, деньги вполне приличные.
Он рассовал деньги по разным карманам, оставил в руке телефонную карту. После памятного разговора с Леней Примаком на ней должны были остаться пару условных электронных рублей, достаточных для одного звонка.
Во дворе дома, где прошла юность Корсакова, всегда царил образцовый порядок. Так было во все времена. Он даже не удивился, обнаружив телефонную будку на прежнем месте в абсолютно исправном состоянии: стекла были целы, надписей различной степени непотребства не имелось, а из трубки мурлыкал зуммер.
Корсаков сунул карточку в щель и по памяти набрал номер. Ждал, сжав кулак на счастье, шесть мучительно длинных гудков. На седьмом трубку сняли.
— Але, — прозвучал голос непроснувшейся молодой женщины.
— Стася, это я.
— Кто — я? — слабо простонала женщина.
— Игорь. Принес почту. — Корсаков затаился.
— Идиот! — плюнула ему в ухо трубка.
И забулькали короткие гудки.
Корсаков усмехнулся и повесил трубку.
Он подмигнул своему неясному отражению в стекле будки.
— Жаль, что видеофоны еще в моду не вошли. Увидела бы ты мою рожу, еще больше бы обрадовалась.
Он осмотрел двор и череду припаркованных машин. Судя по тачкам, третье поколение жильцов дома удачно конвертировало партийно-советскую власть родителей и дедов в твердую валюту. Подумалось, что любой сталинский сокол или брежневский баклан, во времена оны, увидав под своими окнами чудо иноземного автопрома, решил бы, что это шуточки Лаврентия Палыча или происки ЦРУ. И спикировал бы от греха подальше из окна, как Кручина в августе девяносто первого, только тапочки после себя оставил бы.
— Иные времена, иные «членовозы». Только модель «черного воронка» вечна. И не спорьте, господа! — пробормотал Корсаков, обходя замершую колонну иномарок.
Он шутил сам с собой намеренно. Каждый шаг к родному подъезду отзывался тугим ударом боли в сердце.
Взялся за ручку двери подъезда. Воровато обернувшись, потыкал по кнопочкам кодового замка. Дверь, издав нудный писк, отворилась. С мая месяца, когда Корсаков приходил поздравить сына с десятилетием, код не меняли.
Он тощим дворовым котом юркнул в сонную тишину подъезда.
Будить лифт он не стал. Подниматься на седьмой этаж и звонить в дверь было бы откровенным плебейством. Бывшая жена имела полное моральное право спать в объятиях другого мужчины, пусть и в бывшей квартире Корсакова. А будить мальчишку и пугать разукрашенной рожей — и вовсе подло.
Понимая, что его надолго не хватит, таким ураганом вдруг нахлынули воспоминания юности и недолгого счастья с Анастасией, Корсаков подошел к почтовым ящикам. Из сто двадцать первого почту не забирали, в круглые дырочки были видны рекламные бумажки и глянцевый бок журнала.
Корсаков из ящика, в который аккуратные жильцы бросали рекламную макулатуру, выбрал яркую глянцевую листовку большого формата и четвертушку обычной офсетки, заляпанную рекламным текстом только с одной стороны.
Ловко, когда-то увлекался оригами, сложил из цветной бумаги розу на длинном стебельке. Положил на почтовый ящик. Достал ручку. Подумав, написал на чистой стороне четвертушки:
«В счет неуплаченных алиментов и в качестве компенсации моральных потерь. Как мечтала, купи на них нашему сыну другую страну
