— Корсаков, на выход, — объявил он.
— А мои товарищи?
— Забирай. Хотя вот этого я бы оставил. Для профилактики.
Примак напыжился, но Корсаков наступил ему на ногу, предупреждая возможные протесты.
— Спасибо, товарищ сержант. За нами не пропадет. Леня, буди своих «камарадос».
Они растолкали Константина и Германа.
— Мужики, можно и мне с вами? — попросил бомж.
— Увы, брат. Амнистия распространяется только на политических, — ответил Корсаков.
Бомж, невнятно прошептав что-то про педерастов, развалился на освободившейся лавке.
* * *
Хмурая, еще не проснувшаяся Москва задыхалась в сыром предрасветном смоге. В подворотне тянуло аммиачным сквозняком.
Корсаков поежился, поднял воротник плаща и взглянул на только что возвращенные часы. Обвел взглядом собутыльников. Помятые, налившиеся нездоровой серостью лица, выцветшие глаза. Особенно жалко смотрелся Леня. Наверное, из-за подрастерявшей европейский шик одежды. Если все как были самими собой, так и остались. Разве что, поистрепались и выдохлись от пьянки. Лене Примаку диагноз «неизлечимый алкоголизм» можно было ставить просто за внешний вид.
— Пятый часа утра, господа подельники. Так, кто куда, а я домой, — объявил Корсаков.
— Игорек, ты чего? А подлечиться? Гляди-ка. — Примак присел на корточки и вытащил из носка две бумажки, по сто долларов каждая. — А ты говорил, я сноровку потерял!
Корсаков поморщился, но промолчал.
— Други, есть мнение посетить Ваганьковское. — Леня похлопал по плечу дрожащего поэта. — Вот Константин хотел поклониться Сереже Есенину и Володе Высоцкому. И за одно присмотреть местечко для себя.
— Ничего я такого не хотел, — промямлил Поэт, с тоской глядя на купюры в руке Лени.
— Хотел, хотел, я помню, — осклабился Примак. — Гермоген, ты с нами?
— А то! — отозвался разом повеселевший мужичок. — Только зовут меня Герман.
— Браво, Люфтваффе! Сейчас загрузимся — и в штопор. Только дружно, уговор? Игорек, не ломай кайф. — Леня подмигнул Корсакову и потер друг о друга зеленые бумажки. — Гуляем дальше. Бабки есть, что еще надо!
Корсаков, прищурившись, поглядел на Примака.
— Слушай, Леонардо, — процедил он. — А ведь по молодости ты не имел привычки заначивать деньги от друзей!
— Так это не от друзей, а от ментов!
— За сотню баксов, нас до утра с мигалкой по городу катали бы! А из-за твоего жлобства мы припухали на нарах. И чуть на них на пару лет не подсели!
— Но ведь вырвались же! Сотню «зелени» ментам отстегивать… Рожа у них не треснет? — возмутился Примак.
— Крыса! — в сердцах бросил Корсаков, развернулся и пошел в сторону площади Маяковского.
— Игорек! Ты, чего, обиделся?
Примак пробежал несколько шагов, пытаясь задержать Корсакова, потом остановился.
— Ну, как знаешь… — Он повернулся к собутыльникам. — Что приуныл, Константин? Сейчас помянем мастеров пера и дебоша. Ну-ка, Гермоген, лови тачку!
— Сей момент! Только я — Герман, сколько раз повторять.
Наверное, недавно проехала поливалка, мокрая булыжная мостовая Старого Арбата отсвечивала черной слюдой, фонари светили сквозь туманные ореолы. Шаги гулким эхом отражались от стен спящих домов.
Корсаков еще помнил действительно старый Арбат, воспетый Булатом Окуджавой. А теперь…
Теперь улица кормила его и десятки, если не сотни других художников и музыкантов, поэтов и спекулянтов, милиционеров и бандитов, проституток и профессиональных нищих. «Пасынки Арбата» называл про себя Игорь эту человеческую накипь, густой слизью присосавшуюся к его родной улице. У «пасынков» считалось особым шиком заявлять: «Я на Арбате с восемьдесят…какого-то года». Чем ближе дата к восемьдесят шестому, когда улицу отдали на откуп неформалам, тем человек считал себя круче. Игорь помалкивал. Не говорить же каждому «пасынку», что на Арбате он, фактически, с самого рождения, потому что явился на свет в роддоме имени Груэрмана, уютном особнячке, выходящим окнами на сегодняшний Новый Арбат, бывший Калининский проспект.
Игорь, пройдя арбатской брусчаткой, свернул в Староконюшенный переулок. Вошел в захламленный, темный двор. Уже который год Корсаков жил в выселенном доме, приспособленном под ночлежку, «пасынками Арбата».
