Ручка двери задергалась.
— Черт! — прошептал Корсаков. Судорожным движением смазал следы слез. Спрятал за спину дымящуюся папиросу.
Дверь открылась. Теплый воздух паром заклубился в выстуженном тамбуре.
Темное платье, воротник под горло. Белый фартук с красным крестом. Высоко взбитые волосы. Нежный овал любимого лица. Искусанные губы. И бездонные глаза.
— Анна, Бог мой, Анна, ну зачем вы здесь? — почти простонал Корсаков.
Девушка шагнула к нему.
— Николенька!
Теплая ладонь коснулась щеки Корсакова. И он не смог сдержаться. Слезы, злые слезы бессилия хлынули из глаз.
— Зачем? Зачем? Бог мой, ну зачем?
Анна сжала его лицо в ладонях. Корсаков задохнулся от нежности.
— Зачем? — слабея, прошептал он.
— Вы несправедливы к нему, Николенька, — прошептала Анна, почти касаясь его иссохших губ своими горячими и влажными губами. — Это не акт слабости, а великий подвиг! Отречение сделано в пользу брата Михаила.
— Какая разница? — выдавил Корсаков.
Анна покачала головой и грустно улыбнулась.
— Милый, вам позволено не знать. А я точно знаю, что по уложению о престолонаследии, изданным еще Петром Первым, император в праве отречься от престола. Но корона переходит его сыну, ежели таковой у него есть. Царевич Алексей, хоть и болен, но, пока жив, есть и будет единственным законным наследником. Понятно? Отречься можно только в пользу наследника. Следовательно, отречение в пользу брата Михаила незаконно, это же очевидно! Господи, да что вы так смотрите на меня?! Он переиграл их. Государь не встал на колени! Они вырвали у него бумагу, цена которой — копейка. Ха, этим господам захотелось творить Историю, но они не удосужились даже прочитать «Историю Государства Российского»! Только представьте, какая паника воцарится в их змеином гнезде, когда Гучков привезет эту бумажку.
— И что же теперь будет?
Анна отстранилась. Не отрываясь, смотрела ему в глаза.
— Государь не отрекся от России. Нет! Он дал каждому право выбирать — остаться ли верным тому, что свято, или…
В глазах Корсакова помутнело.
Как сквозь багровый, болотный туман, он видел лавы конницы, сшибающиеся в лобовой атаке, оскаленные морды коней, стальные молнии шашек и кровь. Алую, бешеную кровь. Кровь, кровь, кровь… Кровавое половодье.
И стылые трупы в снегу. В выжженных солончаках. На речных плесах. В морских волнах. Трупы, трупы, трупы. Тысячи тысяч. И реки крови.
Густо алые, страшные реки, что не в силах смыть предначертанное…
А из жарко натопленного вагона сквозь тонкую перегородку все тянул и тянул свою погребальную песнью кокаиново-томный Пьеро.
«…Белой акации гроздья душистые
Ночь напролет нас сводили с ума.
Боже, какими мы были навивными…»
Гроза, просыпавшись на имение скупым дождем, покатила к Москве.
Корсаков не мог оторвать взгляда от клубящихся черных туч с мертвенно-белыми подпалинами. В их сизых брюхах то и дело вспыхивал мутный электрический огонь. Казалось, что небеса кипят страшным колдовским варевом. И вот-вот исторгнут его на обреченную землю.
Злой, порывистый ветер хлестал парк. Деревья стонали. Сбитую листву охапками подбрасывало в воздух, закручивало в шелестящих водоворотах. Редкие капли дождя холодом клевали в лицо. Заметно похолодало. Лето в одночасье кончилось, пахнуло ранней ненастной осенью.
«А наше северное лето — карикатура южных зим», — вспомнилось из Пушкина.
Корсаков поднял воротник плаща.
«Какая русская судьба случилась у этого эфиопа, — не к месту и не ко времени подумал он. — Карты, бабы, на службу забил, невыездной пожизненно, с начальством на ножах, с императором на „ты“, долги, киндеров полный дом, жена с чесоткой в одном месте… И иностранец-педераст подстрелил. Вот так! У нас — только так. Иначе стихи не пишутся. И картинки не рисуются».
Он привалился задом к капоту «Нивы».
«Бог мой, как же я устал! Кто пристрелит, только спасибо скажу!»
Хлопнула дверь. На бегу кутаясь в плащ, на тропинке показалась Мария. Бежала, смешно, по-девчоночьи угловато, перепрыгивая через лужи.
— Вот, нашла! — Она показала Корсакову связку ключей с мерседесовским брелоком.
Он протянул ладонь.
Мария отрицательно покачала головой. Взгляд сделался по-учительски строгим.
