Николай Второй долго смотрел ему в глаза. Лицо государя было бледным, кожа отдавала в желтизну. Воспаленные глаза внимательно, но теперь уже без надежды смотрели из-под покрасневших век. Темные, почти черные тени залегли вокруг глаз — как видно последние сутки государь почти не спал.
— Не искушайте меня, поручик. Вы слишком молоды, вам дозволено не знать, что потребно пролить реки крови, чтобы стереть предначертанное. Я не могу пойти на это. Поймите, не могу.
Столько покорности судьбе было в словах императора, что Корсаков понял, решение принято, и как бы тяжко не далось оно государю, он от него не отступится.
Государь сухо откашлялся в кулак.
— Как ваше имя, поручик?
— Николай. Николай Корсаков, Ваше Величество.
В глазах государя мелькнул огонек интереса. И вновь погас. Глаза сделались стылыми, как заиндевевшее стекло.
— Я запомню вас, поручик.
Со стороны станции послышался шум приближающегося автомобиля.
Денщик всмотрелся сквозь посыпавшийся с серого неба снегопад и, подавшись к государю, зашептал что-то на ухо.
Николай Второй, опустив глаза, выслушал его и, хмуро кивнул.
— Поручик, это депутаты государственной Думы Гучков и Шульгин, — севшим голосом произнес он. — Сопровождает их генерал Рузский, его вы, я надеюсь, знаете. Пропустите их. И до особого распоряжения никого вагон не пускать.
— Слушаюсь, Ваше Величество! — Корсаков вытянулся во фрунт.
Государь, потягиваясь за поручень, поднялся по стальной лесенке в вагон. Денщик забрался следом.
Хлопнула дверь. С крыши вагона от удара свалился ком снега, обдав Корсакова колючей порошей.
Он развернулся лицом к авто, из которого уже выбрались тучные фигуры в отороченных мехом пальто и бобровых шапках.
Корсаков узнал Гучкова, он шел первым, на ходу протирая запотевшее пенсне. Через бобровый воротник бросал короткие фразы мрачному Шульгину, пыхтевшему следом.
Позади, чуть отстав от штатских, журавлем вышагивал главнокомандующий армиями Северного фронта генерал-адъютант Рузский.
Корсаков сжал ремень трехлинейки, готовясь выполнить положенный по уставу артикул и приветствовать старшего по званию.
«Три выстрела. Или три выпада штыком. И — все! — шрапнелью взорвалось в его мозгу. — Пусть потом трибунал, пусть! Только кровь смывает позор предательства».
— Василий Витальевич, — Гучков частил скороговоркой, сбиваясь с шага. Пенсне никак не хотело утвердиться на покрасневшем носу. — Я прошу вас, отбросьте сомнения. С нашими полномочиями мы…
Он осекся, наткнувшись на ненавидящий взгляд Корсакова. Хватанул ртом воздух и закашлялся.
С морозным скрипом распахнулась дверь вагона.
Спустившийся по ступенькам ладный флигель-адъютант козырнул прибывшим.
— Государь ждет вас, господа.
Генерал Рузский, отвернувшись, стоял в сторонке, пока штатские, оскальзываясь и тяжело сопя, поднимались по ступеням.
— Вы идете, ваше превосходительство? — окликнул его Гучков, высунувшись в двери вагона.
Генерал, стараясь не встретиться взглядом с замершим «на караул» поручиком, молча полез в вагон.
Отречение…
…Ледяное, по краям в прозрачных папоротниках изморози, стекло холодом жгло лоб. А глаза выжигала горячая влага. Слезы катились по щекам. Но не было ни сил, ни желания их вытереть. Горло, как стальным обручем, передавило от сбавленных рыданий.
В двух шагах от вагона замер под снегопадом темный бор. Черные стволы, утопали в сугробах, как солдаты, умершие в бессмысленном карауле.
Сквозь тонкую перегородку пробивается стонущая мелодия. В офицерском купе десятый раз заводят заезженную пластинку Вертинского. Под этот томный, изломленный голос особенно хорошо и страшно напиваться. Свободные от службы офицеры именно это и делают. Пьют. Страшно, не пьянея. Как на похоронах.
«…Нам светила луна.
Белой акации ветви душистые
Ночь на пролет нас сводили с ума.
Боже, какими мы были наивными…»
Поручик Корсаков вжимал пылающий лоб в лед стекла. Словно хотел привыкнуть к холоду. Чтобы не вздрогнуть и не сбить руки, когда лба коснется сталь ствола.
«Отойти подальше, чтобы никто не помешал. И пулю в лоб. Плеснуть красным на снежный саван. Кровь на таком морозе застынет быстро… Зачем жить? Ради чего? Как оправдаться, что стоял в двух шагах и не решился, не разрешил себе остановить грех предательства. Нет, только кровью, только кровью смывается такое!»
