— Э, парень, — сказал он встревоженно, склонившись над Митей, трогая за плечо. — Да ты, я смотрю, совсем никуда.
Митю колотила дрожь, он не мог выговорить слова и только всхлипывал, отворачивая мокрое, в слезах, лицо.
— Эх, мать честная! — сказал Шварченков, хлопнув в сердцах по полушубку руками. — Еще километра три. Чертов овраг, увел куда! Ну ладно, подымайся, чего уж. Вон скирда, кажись. Погреемся.
Он помог Мите встать и пошел с ним вполуобнимку к скирде. Огромными охапками стал выдергивать, выдирать солому, бросать в кучу, поодаль, приговаривая:
— Ты молчишь, а мне, дураку, невдомек... Сейчас тепло будет, погоди... Дергай, дергай, не стой. Разгоняй кровь, разогревайся.
Митя тоже запустил вяло руки в скирду, но вытащил только пучочек скользких соломин — скрюченные от холода пальцы не ухватывали.
Шварченков быстро накидал кучу и поджег. Огонь весело, с хрустом запрыгал вверх, топорща соломинки, и вдруг сразу загудел столбом, сгущая и отбрасывая темноту. «А у меня и спичек нету». Митя протянул руки в самое пламя, ощущая только яростное покалывание пальцев. Повернулся спиной. Блаженное, размягчающее влажное тепло струйками потекло под одежду, пощипывая кожу.
— Раздевайся! — крикнул Шварченков. — Сушись капитально.
Митя поспешно сдернул телогрейку, разулся, встал босыми ногами на голенища сапог. От одежды запахло паром. Охапки, которые неутомимо бросал в огонь Шварченков, сгорали в момент. Потрошить скирду становилось все труднее, солому за зиму точно спрессовали. Наконец Шварченков остановился возле костра, шумно вздохнул:
— Фух-х!.. Ты согрелся или нет — а я вполне. Аж лопатки взмокрели. Как зовут-то хоть? — спросил он без всякого перехода. — Хошь не хошь, а знакомиться надо. Тебя, кажется, Митей зовут?
— Ага, — сказал Митя, шмыгнув носом. Он уже чувствовал себя неловко: толстый капитан этот ради него, собственно, хлещется здесь, жжет костер, вспотел даже на собачьем холоде. Откуда он знает его имя? И за слезы свои тоже было стыдно — хоть не хотел он этих слез, даже не осознал сразу, что плачет.
— А меня — Петр. Петр Игнатьевич. — Шварченков сел на землю, стал с сопением переобуваться, поправлять сбившийся шерстяной носок. Лицо его освещал неровный и уже затухающий огонь костра. Оно было полным, слегка одутловатым, в редких ямках оспин. И если бы не погоны на плечах да герб, вдавленный в козырек шапки, да еще клок овчины из надорванного в подмышке полушубка, его вполне можно было принять за председателя местного преуспевающего колхоза.
Надев сапог, он вскочил, притопнул. «Порядок!» Потом стал задирать рукав полушубка, пытаясь заглянуть под него.
— Ого, четверть второго? Бежим, Митя, бежим. Недалеко осталось. Может, банька не остыла еще — сегодня, как-никак, суббота. Вот уж там мы с тобой отогреемся, на полную катушку.
Оказалось — в самом деле недалеко, или от передышки с обогревом сил прибавилось? Вскоре они входили уже во двор большого пятистенного дома. Хрустнули вмерзшие в свежий ледок мостки. Дом спал. В темных квадратах окон отразился, потек свет уличного фонаря.
Едва они со стуком взошли на крыльцо — дверь щелкнула, отворилась внутрь, женский голос позвал из темноты сеней:
— Ты, Петра?
— Я, мать, — сказал Петр Игнатьевич. — Не спишь, что ли?
— Ково тут, почитай, выспалась. Думали, уж не приедешь... Ты не один, никак?
— Не один, мать. Гость со мной.
— Ну проходьте. Тут Сашка, бес, каку-то железяку опять приволок, не убейтесь, сейчас свет зажгу.
Уже с прихожей в ноздри Мите ударил теплый, размягчающий дух печи, топленого молока, уюта, чистых половичков — голова закружилась, он торопливо присел на подвернувшийся табурет, прислонился к стене.
— Голодны, поди? — донеслось до него будто издалека.
— Как волки, мать, — сказал гулко Шварченков. — Только с этим погоди. Баню топила?
— А то! Да ведь повыдулось уже.
— Раскочегарим, капитально! Баня позарез нужна. Мы ведь с Митей чуть было не утопли вместе с машиной. В Кривом овраге.
— Ох ты, горе! — тревожно отозвалась женщина.
— Ага, я-то ничего, почти сухой. А он, бедолага, весь до нитки.
Женщина взглянула при свете на Митю — шарф вокруг головы, сбившийся нелепым комом, посиневшие руки, худое мальчишеское еще лицо в грязных засохших разводах около глаз, вздрагивающие в принужденной, извиняющейся улыбке полные губы, — сказала:
