Мари-Солей вновь посадила в плодородную почву саженцы кротона, аламанды, креольских роз, райских птиц, гибискуса, не забыв о жгучем перце и лимонных деревцах. Домик еще более маленький, чем наше убежище в квартале для бедных, подарил нам ощущение защищенности и покоя. Казалось, он впитал в себя умиротворяющий пейзаж окрестностей, создавая вокруг необыкновенную обстановку, залечивающую душевные раны. Старый сарай, покрытый листовым железом, превратился в нашу мастерскую, где мы работали рядом, обсуждая картины и их обрамление. Слух о нашем переезде разнесся по окрестности, достиг города. Вскоре на пороге появились покупатели и даже журналисты. Жизнь текла как река, пенясь и вынося на поверхность то радость, то печаль, наполняя нас упоительным спокойствием. Нам было достаточно отправиться в лес, подставить лица утреннему ветру, прислушаться к щебетанию птиц или слиться с сенью могучих деревьев, чтобы ощутить всю прелесть, всю полноту существования друг для друга.
С нашей первой встречи прошло десять лет. Десять лет непрекращающихся судебных слушаний. Десять лет сопротивления. И прохожие приветствовали нас, как несгибаемых воинов. Они даже не представляли, как покалечили нас невидимые снаряды и мины, ведь мы продолжали держаться прямо и гордо шествовать под лучами солнца, подаренного нам Господом Богом.
Мы миновали зловонные мангровые джунгли. Мы искупались в кипящем масле. Мы станцевали на лезвиях кинжалов. Мы прошли сквозь миры бездны, из которой поднимался туман страданий, а внизу корчили страшные гримасы грешники. Мы переплыли озера, заполненные черной мочой. Мы пережили муки голода и жажды, имея под рукой лишь закрома с экскрементами. Река Стенаний, Тартар, Цербер, Эринии, Фурии — никто не щадил нас. Мы преодолели и оставили позади себя холм Пустых Мечтаний. И даже сейчас, в ярком свете Бело, нам порой кажется, что мы барахтаемся в грязи, потому что разучились ходить по твердой земле. Но наши страдания спрятаны глубоко в нас, и потому все окружающие, не задумываясь, приветствуют нас, как двух голубков. Люди знают, что мы пережили какую-то неприятную историю, связанную с лишениями и страданиями. Но что значит история одной пары в сравнении с тысячами смертей, изнасилований, с забастовками, штормами, — все эти события столь ожесточили людей, что им, в общем-то, нет никакого дела до наших испытаний. Они просто отмечают, что мои картины призывают к тотальному бегству от всех ложных удовольствий, окружающих современного человека. Ночные клубы, рестораны, гипермаркеты, роскошные автомобили, цветное телевидение, виллы, бассейны и т. д. Многие спрашивают меня, почему я отвергаю прогресс. Я не отвергаю ничего, но понимаю «прогресс» как некий процесс, способный обогатить сердце человека. Мне кажется, сейчас мы движемся назад, несемся под гору. Настолько ли мы богаты, чтобы платить за наслаждение наслаждением? Настолько ли мы едины, чтобы обойтись без единства? Настолько ли мы сильны, что можем отказаться от любви? Настолько ли мы свободны, чтобы отвергнуть законы свободы? Никто не понимал моих вопросов в этом царстве кисельных рек и молочных берегов, в этом кажущемся мире благоденствия. В своих картинах я безжалостно обнажал современность, все ее муки, все разбитые сердца, то, что они называли совместной жизнью. Закрыв глаза, они стремительно неслись за благами, предложенными рекламой, а в это время их дети, их продолжение, затерянное в пустыне, погружалось в миражи ада.
Чего добились мы, обретя мир, в котором каждый стремится вскарабкаться на подмостки, постоянно быть у всех на виду; мир, в котором каждый считает себя властелином? Этот мир питает ненависть Ники. Вернее, он производит ее ненависть. Я часто задавался этим вопросом, подозревая, что жестокость Ники — лишь отголосок иной, скрытой жестокости, прячущейся в сухих листьях, что устилают леса наших комплексов. Ника вела себя так, как будто бы я ее публично раздел, даже хуже, как будто бы я лишил ее девственности на виду у целого мира. Она не могла вынести спектакля придуманного ею самой унижения. Ему она противопоставила спектакль неутомимой мести, она мечтала раздавить меня каблучком, как ядовитую сороконожку.
