И тогда он сдавался, оставлял поле битвы (перед этим выдав несколько невообразимых скачков). Ему позволяли скакать, ставить паруса и убирать их, двигаться в ветре собственного урагана. Он затыкал дыры в сердце пучками нежности, вырванными то там, то здесь. Наконец он понял, что циклон, свалившийся на его голову, — бесконечен. В самый жаркий поддень он страдал от холода. В холод он потел. Совершенно потерянный, он двигался днем как сомнамбула. Что говорить о ночах! Я был там! Я это видел!
— Ну-у, а ты видел, как он опрокинулся в дивный сон любви?
— Ты хочешь сказать, что он вновь встал прямо на твердой земле женщины?
— Называй это как хочешь! Все, что я знаю, — однажды утром Биг-Бен его сердца прозвонил часами нежности…
— Я этого не знал! Как это произошло?
— Да что тут говорить, он увидел глаза, горящие желанием. И он провалился в них, весь целиком, одним махом. Он утонул в них. А затем выплыл — уже с двумя крылами…
— Да что ты говоришь!
— Да, именно так и было, и он летал, о-о-оп, быстрее, чем воздушный змей на берегу моря.
— Ты хочешь сказать, что с другой он стал голубем! И это он, который задыхался, когда она поворачивалась к нему спиной!
— Когда рыба задыхается, она всегда ищет море…
— Хватит болтать. Расскажи мне об этом!
— Да вообще-то нечего рассказывать. Однажды он собрал чемодан со своим добром и перенес свое тело в гнездо из света.
— Но ведь все, о чем он мечтал, — чтобы Она стала его гнездом из света.
— Она любила его слишком плотоядно, чтобы стать для него кем-либо. Она пожирала его, не подозревая, что одновременно пожирает и себя.
— Это как?
— Потому что в самой глубине души она никогда не верила в антильских мужчин. Возможно, у нее были слишком возвышенные представления о любви, чтобы сложить их с хитростью побежденного, с притворством господствующего, со слабостью вора, дерзнувшего любить.
— Ой-ой-ой! Как ты здорово рассказываешь! Но скажи мне, рассказчик, ведь она тоже познала поражение.
— Это так, но она об этом еще не знает… Ты понимаешь, как бы далеко она ни заглядывала в свои воспоминания, она видит лишь насилие хозяев, покорную низость рабов, иллюзию любви у детей рабства. Она видит несчастных женщин, разрывающихся между желанием любить и навязчивой идеей предлагать себя любому. И все это создает из нее один лишь страх. Один необъятный страх быть одураченной. Эпический ужас! Всем правит этот страх, он превращает их союз в петушиные бои (потому что, несмотря на женский пол, она выросла боевым петухом!). Она не желает проигрывать. Она не задумывается «почему». Все, что она знает, — один из них должен умереть, но она не хочет быть побежденной. И тогда война становится столь жестокой, столь искренней и столь обыденной, что Ника забывает: вначале была любовь.
— Разве она одна такая?
— Они все такие в самой глубине своего сердца. Всегда настороже. Всегда готовые к атаке. Вперед-вперед. Каждый раз, когда они раздвигают свои ляжки, ты можешь заметить шипы, выросшие из их страха.
— Но с чем связан этот страх?
— Это страх выносить совершенно одной новую жизнь в своем животе. Страх идти в одиночестве во мраке жизни. Страх обнаружить в своем мужчине хозяина и раба, ведь они всегда ищут только свободных и сильных мужчин.
— Но ведь они родились на Антильских островах, они прожили всю их историю, ведь они сами несут в себе хозяев и рабов…
— И именно в этом заключается их драма. Они даже не прожили историю. Они всегда оставались где-то рядом с жизнью, а жизнь не ищет ни хозяев, ни рабов. Жизнь ищет свое наполнение, свое расширение, свое развитие. Воды рек вливаются в море, и море пьет с лика небес…
— Ты заговариваешься!
— Нет, я не заговариваюсь. Я всего лишь рассказчик, ткущий полотно лжи, чтобы сшить наряд правды. Я собираю плоды правды вперемешку с плодами лжи. Я столб дыма, который несет воды без сосуда… Но из-за всех твоих вопросов я потерял нить повествования.
— Я должен лишь расставить акценты. Когда теряют нить повествования, это значит, что оно взлетело слишком высоко.
— Крик! Крак! Tim-tim?[22] Что это такое? Сухое дерево!
