Судорожно огляделся.
Чуть не бросил «Норму» в камин — до того натурально горели телевизионные дрова. Понял, что не сжечь, пропотел. Сунул брошюру в штаны, влетел в туалет, заперся. Стал рвать листы на куски, потрошить целыми тетрадками, скользкими руками — пополам, потом еще пополам, и еще. Крошить проклятую книгу. Нужно было от нее срочно избавиться, от скверны, от бесовщины, от креста на Тимуровом грядущем перерождении.
Хотел в мусорное ведро сбросить, но побоялся. Нужно было бесследно… Бесследно. Швырнул в унитаз, спустил бачок, метнулся умывать руки.
Дверная ручка пошевелилась.
Тимур затаился.
— Кто там? Тимур? — спросила Татьяна.
— Я… Да… Сейчас… Прихватило.
Он заглянул в унитаз — и онемел.
Рукопись не тонула. Клочки ее склеились вместе, выстроились в новый странный текст — вполне читаемый с такого расстояния — и льдом сковали унитазную прорубь. «Оля вынула пакетик, на котором лежали остатки нормы, стала отщипывать и есть: целый день клюю ее, все не доклюю… Издержки производства… Ничего, Жень, щас пузырь раздавим, вылечим».
— Тимур, ну? Ты не один в этом доме живешь!
— Фиаско… — беззвучно ответил ей Тимур.
Он нажал на кнопку еще раз. Обрывки перетасовались, но утонуть не смогли. «Норму Лида выложила в блюдце. Николай Иванович взял ложку, придвинул норму, зачерпнул, вяло прожевал… Поскреб с блюдца коричневые остатки, облизал ложку и придвинул харчо… Оля бросила нормы в шипящее масло, стала членить их ножом», — тупо читал Тимур.
— О! Да тут очередь? — вполз сквозь скважину Филин добродушный баритон. — Ну, тогда я последний буду.
Тимур спустил воду снова. Еще. Бачок обмелел и теперь только судорожно и сухо сглатывал — точь-в-точь как и сам Тимур. Все было потеряно.
Он умылся ледяной водой, отерся махровым полотенцем, перекрестился и открылся. Вышел из сортира бледный, в коридор ступил, как на эшафот. Татьяна и Филипп стояли за дверью. Тимур не нашел в себе сил даже пошутить, просто соврал.
— Что-то барашек не пошел.
Проследовал в кабинет, сел на шестиколесный стул, раскурил последнюю сигару. Сквозь вату в ушах слышал, как хлопнула нетерпеливо туалетная дверь. Кто там? Татьяна или Филипп? Сколько ему еще осталось?
Тихо там было. Жуткая стояла тишина. Тимур вообразил себе Филиппа, который всматривался в склеенные бумажные клочки, сразу, разумеется, узнавая текст, сразу вынося Тимуру приговор.
Танго все забивало.
Не смог усидеть.
Бросил сигару, выбрался в коридор. Пустота.
— Таня?
Танго. Приник к двери.
— Молодость… Я только о тебе… Только о тебе мечтал, Танюша… Для меня молодость — это ты… Только ты и есть… В молодость вернуться… Это в тебя… В тебя… Понимаешь? Чувствуешь? — одышливо шептали за сортирной дверью.
— Понимаю. Чувствую. Включи воду. Дай я.
Танго и журчание родника.
— Ну… Ничего нет… Кроме тебя… Иди… Сюда…
Танго и хоровое пение.
Тимур стоял на коленях перед замочной скважиной, мимо мелькало синее, черное, телесное, мелькало и мешало ему разглядеть самое главное. Видно Филиппу, что в унитазе, интересно?
Ушел на кухню, присосался к ледяной водочной бутылке.
Сидел там, гадая.
Читал по памяти, по оттиску на сетчатке, непотопляемый роман.
Через сколько-то времени вошел Филипп — расхристанный, распаренный. Уселся за стол, ливанул себе морса.
— Мда, — сказал он. — Барашек и в самом деле… Оказался.
Тимур глядел в икру.
— В молодость хочешь еще? — спросил Филипп.
Тимур принялся намазывать икрой хлеб, думая о норме.
Стал жевать ее — коричневую, загустевшую на воздухе.
— Хочу.
Филипп рыгнул сыто.
— А в молодость-то нельзя вернуться, Тимка! Нельзя. Хееееххх. Вот, знаешь, только что это понял.
Тимур выкатил на него глаза истерзанно.
— Нельзя?
— He-а. Но! Но! Хеххх… Но и в зрелости есть свои преимущества. Сечешь?
— Секу.
— Так что ты не ссы. У меня как раз четвертый зам в декрет вышла. Так что! — Филя потрепал его отечески по шее. — Так что пора снимать короткие штанишки, Тимурка! Вырос ты из них. Добро пожаловать в зрелость!
