Когда машина сломала мой дом, я готов был смеяться над дедом и отцом, которые так старательно обтесывали каждую балку, готов был смеяться над самим собой, вспомнив, как поправлял и поднимал вагами дом, подводил под стены новые колоды, белил известкой, а поверху голубой поясок проводил. Особенно смешно стало мне при воспоминании об этом пояске, и я, наверно, улыбнулся, потому что парень, сидевший в машине, сказал: «Ты чего смеешься, дед?» Он думал, я буду плакать, он думал, люди всегда плачут, когда происходит вот такое, как с моим домом. И, не увидев слез, удивился. Я на своем веку многое повидал и знаю: смеяться и плакать можно по-разному. Смех и плач разные бывают.
Я знаю, какой дом стоит на месте моего старого дома и сада, какая улица через мою усадьбу проходит. Иногда я ходил туда, но ничего не видел, кроме баб да ребятишек в окнах, ребятишек с большими мячами во дворе, ничего, кроме асфальта, бетона и машин.
На том месте стоит большой красивый дом. Несколько раз я заходил во двор, но дети, завидев меня, разбегались, и я перестал туда ходить; наверно, матери велели им убегать, когда придет старик, думали, я прихожу пугать их детей. Откуда им знать, что я в свой сад прихожу.
И я больше не подходил близко к дому, а смотрел на него издали — издали он казался еще красивей; на детей и на их матерей тоже смотрел издали, а иногда думал, что будет, когда эти дети вырастут и умрут, когда вырастут и умрут дети этих детей? Вот какие глупости лезли мне в голову! Иногда я думал: долго ли простоит этот дом? Если войны не будет, он может очень долго простоять, но когда-нибудь он все-таки обветшает и его сломают. Какая же нужна машина, думал я, чтобы его сломать? Но сад рубить не придется, а может, и сад будет?..
Случается, встретит меня сын в городе и велит идти домой; я говорю, что еще похожу немного, а сам вспоминаю, какое у него было лицо, когда ломали наш дом.
Не смотреть на него я не мог, — вспомнил, что сказал мне Марцин-дурачок на выгоне. Я стоял в стороне, когда машина ломала наш дом, и делал вид, что смотрю, как рушится дом, а на самом деле смотрел на сына; он стоял совсем близко, но ни одна балка не задела его по башке, когда валились стены, и потом, когда от дома осталась груда развалин, я тоже смотрел на сына. Только когда он ушел, я взглянул на все это.
Бревна забрали на дрова переселенцы, а солому с крыши сожгли: кому нынче нужна солома, крыть крыши соломой теперь не разрешают, но ведь она могла пригодиться на удобрение.
Когда бревна растащили, на том месте, где стоял дом, осталась голая земля, и на ней в испуге копошились обитавшие под домом ящерицы и черви; видно, удивились, что нет над ними дома. Потом они попрятались куда-то и осталась голая земля, а на ней соломенная труха да засохшее ласточкино гнездо — целое и невредимое. Я пнул ногой этот комок засохшей грязи, которая раньше была птичьим гнездом, — что же с ним делать, когда в деревне творится такое. Из гнезда выкатилось одно яичко, — больше ласточка, наверно, не успела снести. Когда она лепила гнездо, я знал: ничего из этого не получится, но про себя подумал: «Пусть лепит». И вот, когда дом сломали и яйцо лежало на голой земле, я подумал: надо раздавить его сапогом, нечего ему лежать, белому и чистому, среди мусора и машин; наступил на него сапогом, и из него вытекло немного прозрачной слизи, которая смешалась с грязью.
Долго думал я потом об этом яйце: делать-то было нечего. И долго стояло у меня перед глазами белое ласточкино яичко. Когда у человека нет дела, в голову разные глупости лезут, вроде этого яйца. И тебе это кажется очень важным, и ты начинаешь думать, не совершил ли ты убийства, растоптав ласточкино яйцо. Но ведь это не убийство. Я никого не убил. А вот глупого Марцина кто-то толкнул в огонь…
Марцин был большой и толстый, как колода; в тот вечер он тихо подкрался к вербам — он умел подкрадываться тихо, как кот. Тебе кажется, ты один, и вдруг, оглянувшись, видишь, что у тебя за спиной стоит Марцин-дурачок. Вот какой он был, этот Марцин. В тот раз он тоже тихо пришел на выгон и так же тихо ушел. А я всю ночь ходил и раздумывал над его словами».
