— Бывает, — легко согласился мужчина. — А у меня сын больше за трактором бегал в молодости. Внук же, я полагаю, должен по науке пойти. Фамилия моя Красноталов. Так вот какое дело получается: у нас из села двое ученых вышли, и все Сомовы. Почему же одни Сомовы, спрашивается?..
— А еще, — вспомнил шофер, не очень вслушиваясь в слова Красноталова, — еще такой случай был: жене рожать надо, а у нее что-то не совсем ладно, прямо сказать, помирает. Больницы же тогда в колхозе еще не было. Впихнул я в эту самую «эмку» два сенника, вынес жену — и в район… Верная машина была, не подвела! Врачи сказали: опоздай на час — и померла бы. А теперь жива, и мальчик растет, Петькой звать, седьмой год пошел… Вот какая это была машина, а теперь — в переплав.
— Бывает, — опять легко согласился Красноталов. — Главное, чтобы кончилось благополучно… А у меня сын, не этот, а другой, который в седьмом классе учится, когда маленький был, чернил красных хлебнул однажды. Старший не прибрал, а он и дотянулся… Смотрим, рот в крови, подбородок в крови, рубаха в пятнах… Потом смеху было!.. Но опять-таки на пользу не пошло: больше самолетами увлекается, а на арифметику смотрит, как конь из-под дуги. Без арифметики же какая наука? А Сомовы, те до всего доходят. Вот я и думаю: а почему все Сомовы да Сомовы?..
Иван молчал. Красноталов еще что-то говорил, но он его уже не слушал. Он вдруг вспомнил, что за весь день, с кем бы он ни говорил, ему никто не посочувствовал. Люди радовались новой машине, завидовали, что он будет на ней ездить, строили планы на будущее, и никто не попытался понять его по-человечески… А может, вся его печаль — просто фантазия, нервы? Уже собираясь ехать домой на попутной машине, он рассказал об этом шоферу, такому же пожилому, как и он сам. Тот, поглядывая, как грузят в кузов мешки, пожевал соломинку, выплюнул и сказал задумчиво:
— Хитрая тут штука… Вот привык — и вроде от сердца отдираешь… И не нужна тебе эта машина, и никому не нужна, а муторно делается. Понимаю, но не одобряю… Ты один что! В тебе перемелется, тобой и кончится, а вот как иной председатель колхоза или какой руководитель за привычное цепляется, ко вчерашнему дню сердцем прикрепляется, — тут беда… Тут уже езда на задней скорости, а за это по рукам бить надо! А жизнь — она свою скорость включает, может, четвертую и пятую, что ли… Она гонит: где на кочке тряхнет, где с бугра поюзит, но, однако же, газ поддает… И наше человеческое дело не отпевать, а глядеть да поспевать… Так-то! И тут психологию разводить и за сердце хвататься некогда, а то кинет в кювет ко всем чертям или шарахнет о верстовой столб — костей не соберешь!..
Иван вздохнул, ничего не сказав, полез в кузов. И только вечером дома, когда он рассказал сыну, как отвел старую машину на кладбище и как ее будут расплавлять в печи, он ощутил сочувствие всему, что с ним произошло за этот день: сын разревелся… Но он был мал, и его еще не коснулась великая и спасительная, хотя подчас и горькая, необходимость прощаться с прошлым, потому что у него было одно будущее, только будущее!..
1955
В вагон местного поезда, который находится в пути всего два часа и никогда не выбегает за границы области, на ходу вскакивает раскрасневшийся от духоты и вина колхозник. Помятый картуз он держит в руке вместе с корзинкой, ворот поношенной толстовки расстегнут, по лицу катится пот, а серые глазки смотрят с неугомонной лихостью. Уже откатилась назад станция, уже стучат колеса на выходе в поле, а он все еще машет свободной рукой и кричит в придорожную посадку:
— Миша-а, приезжа-ай!..
Догадавшись наконец, что его никто не слышит, он напоследок доверительно подмигивает стриженым елкам и направляется в вагон. У порога первого купе, заметив рыженького, коренастого, со вздернутым носиком и бойкими глазами колхозника, втиснутого в угол, он бросает на пол корзинку и кепку и, широко расставив руки, радуется:
— Вася, землячок, привет!
— Здоро́во, Степан! — вскакивает рыженький, наступая на ноги соседу. — Садись, брат, вместе трястись будем… Ты что ж это, а? Хватил греха на душу?
