— Это мы, извиняюсь, в порядке старинного присловья, — поясняет рыженький, поерзывая нетерпеливо на своем месте. — Верно, Степан? Дискуссировать же тут не о чем, поскольку мы знаем, с чем эту всякую нечистую силу едят. Даже сами ее производили…
— Ну-у? — усмехается рабочий. — Интересно! Все-таки не болты нарезать и не подшипники обтачивать…
— Свят, свят! — отмахивается старушка. — И как же это вы ее… эту самую?
— Ничего, осваивали! — хихикает самодовольно рыженький. — Вот Степан помнит дядю Фаддея, с ним произошло… Запивоха был — такого поискать. И как насосется, бывало, так и пошел всю ночь колобродить по селу. Идет и поет: «Савка, Гаврик, Картапон…» Савку и Гаврика мы понимали, а вот этот Картапон, чтоб ему всю жизнь на голове стоять, гвоздем в мыслях по ночам торчал: что он, думаем, такое? И сейчас не понимаю. Так вот, дядя Фаддей нечеловечески любил истории про нечистую силу и рассказывал о ней бабам досконально, словно лично с ней каждый вечер самогонку глушил и глазуньей закусывал. Выгодно это было ему: расчувствуется какая-нибудь суеверная тетка и хоть малость, а поднесет. И решили мы посмеяться над дядей Фаддеем… В тридцатом году было. Сплели мы из прутьев плетенку вроде шара, обтыкали кругом сеном — получилась небольшая полукопешка. Поближе к полночи вынесли ее на середину улицы, продели сквозь тонкую веревку — и сами под хаты… Ущербная луна стоит, свет зеленоватый, водянистый, от ракит в пыли тени, как дырявые зипуны. Слышим издалека: «Савка, Гаврик, Картапон…» — идет Фаддей во хмелю, покачивается, от лаптей дымок взвивается. Мы и двинули ему навстречу полукопешку; сами-то в тени, не видно, а она по середине улицы шумит… Остановился Фаддей, кулаками глаза трет: что, мол, за наваждение? Видно, протрезвел малость, богородицу читать норовит, а, наверное, забыл со страху, только бубнит: «Бу… бо… бо…» Думали мы, что бежать припустится, а у него ноги к земле приросли, стоит, ладони к плечам поднял, — дескать, сгинь, сатана! А чему сгинуть, сену? Оно катится… Пал тут Фаддей ниц, через него все и прошумело — от головы к пяткам… Минут через десять подбежали мы, спрашиваем: «Заболел или что?» А он только крестом осеняется… Потеха!
— А потом что?
— Отхлестали.
— Кого?
— Меня же! — смеется рыженький. — Мы там и еще чудес натворили, а отец узнал — и вожжами вдоль спины. «Мы, говорит, за колхоз бьемся, а ты, бугай, смуту устраиваешь и сознание баламутишь…»
— А как же Фаддей этот ваш? — спрашивает рабочий.
— Фаддей в прибытке остался… Женщинам жаловался — сердце, говорит, мы ему надорвали, горит. Теперь-то уж помер.
— Все там будем! — вздыхает старушка.
— Чур, я последний, — притворно пугается рыженький. — У меня лапти с онучами на тот свет убежали, меня за собой звали, да я уж тут в сапогах перемаюсь!..
В купе стоит хохот. Один из спиннингистов свешивает голову с верхней полки, некоторое время недоумевающе смотрит на пассажиров внизу и, ничего не сказав, заваливается досыпать. Рыженький, отсмеявшись, старается придать своему лицу глубокомысленное выражение и заключает:
— Кто-кто, а мы в этом разбираемся… Знаем, куда рожь колосом растет!..
— Выгоничи! — объявляет проводник.
Прокатившись по большому железнодорожному мосту, выкрашенному в зеленую краску, поезд подгромыхивает к станции. Когда-то здесь над самым перроном густо шумели просвеченные солнцем липы. После войны не осталось даже пней. Новое красивое здание станции недоумевающе смотрит широкими окнами, словно выскочило из будущего и удивляется пустоватости и не-прибранности предназначенного ему места. Над дорогой в село висит предзакатная дымка; в лугах в такт пыхтению паровоза поскрипывает коростель.
— Степан Семенович, в буфетик бы, а? — намекает рыженький. — Кваску бы хоть, что ли… Томит!
Степан несколько минут нерешительно мнется, потом отрубает:
— Не пойду… В укор поставит.
— Кто?
— Дуся.
— Да! — вздыхает рыженький. — Оно, между прочим, что же и так и этак оборачивается… Дай трешку, хоть в самом деле квасу принесу!
— Квасу неси, квасу грамм сто приму…
Поезд снова трогается, в вагонах становится просторнее и тише: много пассажиров сошло. Стоит золотое предвечерье, над мягкой зеленью холмов и рощ тянет легкий ветерок, вдали зеркально синеет речной плес, и от него веет прохладой и свежестью. Земля, словно золотокосая красавица, притихла и задумалась перед тем, как спеть под звездами вечерние песни. Некоторое время стоит тишина и в купе, даже рыженький перестал ерзать, уставился васильковыми глазками за окно. Первым нарушает молчание тракторист:
