К счастью, мне легко давались точные науки, так что не требовалось большого труда, чтобы получать нормальные оценки. Изучение языков — немецкого и английского, которое было прежде всего зубрежкой, в моих глазах требовало чрезмерных усилий и времени. Поскольку я думал принять у отца ферму и считал, что мне не понадобится ни тот, ни другой, я систематически откладывал в сторону эти предметы, пожирающие время. По иронии судьбы мне все же пришлось их выучить заново несколько лет спустя.
Наши родители, которым в свое время учеба была недоступна, не возражали против того, чтобы мы учились — если от этого были результаты. По их мнению, каждая профессия прекрасна, если ей соответствует искреннее желание. Но все же это должно было быть «настоящее ремесло». Отец вставал на дыбы, как лошадь перед змеей, когда я говорил ему о желании стать футболистом. Несмотря на притягательность футбола, в его глазах он был развлечением и ни в коем случае не профессией. В этом вопросе его вето было категорическим, его не могло поколебать даже то, что он был моим самым убежденным болельщиком на трибунах.
В старших классах я был беспечным и, поскольку мои оценки всегда были в классе средними, прожил этот благословенный период без напряжения. С тремя приятелями, такими же саркастичными готовыми смеяться надо всем, мы образовали группу возмутителей спокойствия, порой бестолковую, но чаще забавную. Я школу особо не любил, терпеть не мог часами сидеть в четырех стенах без дневного света — но вечерами я с удивлением понимал, что с нетерпением жду, когда снова туда вернусь, просто чтобы воссоединиться с кланом, смеяться по любому пустяку и делать кучу разных глупостей.
Все это время я не задумывался по-настоящему о своем будущем. Работа на ферме задержала меня после окончания средней школы, но ферма не принадлежала моим родителям, и бюрократическим процедурам, которые они предпринимали, чтобы приобрести ее в собственность, не было конца. Я стал подумывать о других путях, таких как физика или агрономия, но они меня совсем не вдохновляли.
За три месяца до выпускных экзаменов у меня еще даже и мысли не возникало о медицине.
— Люс, подвинься немного.
Я отодвинул бидон и стопку газет, чтобы впихнуть мои школьные принадлежности рядом с вещами сестер, Мари-Люс и Доминик. Уроки мы делали, устроившись за длинным столом на кухне. Энергичные споры и теоретические выкладки отца и его приятелей — а их каждый день приходил целый полк — нам не мешали. Время от времени мать подходила взглянуть, что там изучают дети. У нее был литературный дар, и, хотя она училась только в начальной школе, писала она прекрасно, красивыми складными предложениями, каллиграфическим почерком. К тому же она охотно читала и ценила хорошие тексты, а особенно поэзию, с которой знакомилась в том числе по нашим домашним заданиям. Она интересовалась тем, что мы изучаем, подсматривала через плечо в наши тетради и часто удивлялась нашим задачам по алгебре, которую называла математикой или арифметикой.
— Но у тебя же тут не математика, здесь только буквы.
— Перестань, мать. Это не арифметика, а алгебра, такое у Гравалонов[18] никогда не преподавали, — одергивали мы ее. — Пойди лучше посмотри, как там Франсуа или Дени. Вот у них еще арифметика, может, им нужна твоя помощь…
Мои младшие братья Франсуа и Дени тогда учились еще в начальной школе.
В тот день, в начале последней четверти, я поднимался по лестнице в наш класс и встретил Жана-Клода, одного из нашей четверки. Он бежал мне навстречу с пачкой листков в руке.
— Ты куда, Билли (это было его прозвище — мы все звали друг друга по прозвищу)?
— Несу бланк в секретариат. Последний день предварительной записи в медицинский. Если не подать заявку сегодня — в этом году уже не запишут.
Я дал ему пройти и пошел на математику. Пока мы решали задачи с интегралами, в мозгу неотступно крутилась мысль об этом последнем сроке, который свалился несколько неожиданно. Мне было девятнадцать лет. Мне нравилось чувствовать в себе этот неограниченный потенциал молодости, когда все двери еще открыты и все варианты доступны. Я не хотел, чтобы какая-нибудь из этих дверей уже закрылась, чтобы такой широкий спектр возможностей сузился так рано. Внезапно я увидел в этом первое проявление времени, и оно было жестоким. Время, которое в конце концов сожмет эти широкие горизонты, как это происходит со всеми, теперь подбиралось к моим перспективам. Мне захотелось отсрочить его первую атаку. Захотелось сохранить еще на какое-то время утешительную мысль, что передо мной по-прежнему открыты все возможности, даже если продолжать этот путь я не стану.
