Возвращая удостоверение, я сказал:
— Слушаю вас, товарищ Родионов.
Без всяких введений он приступил к делу:
— Сколько у вас в данный момент аэросаней?
— На ходу?
— Да. Нуте-с…
— Немного, товарищ Родионов. Всего шесть или семь.
— Почему «или»?
— Потому что «на ходу» — это весьма условное понятие, товарищ Родионов. И восемнадцать штук в ремонте.
— Так… До Питера пройдете по такому снегу?
— Сомневаюсь… Можно попытаться. Но на любой обнажившейся гряде, на любой плешине застрянем.
— В таком случае… Суть вот в чем, товарищ Бережков. В Питере у нас есть колонна аэросаней. Но они потрепаны и частью повреждены. Кроме того, они легко опрокидываются на морском льду. Нужны, следовательно, механики, знающие толк в этих машинах, и очень искусные водители. Найдутся ли у вас такие?
— Конечно, товарищ Родионов. Скажу без ложной скромности, что и я сам…
— …искусные механики-водители, — перебил он, — которые смогли бы быстро отремонтировать сани и повести их в бой? Нуте-с?
В его речи появлялось время от времени это словечко «нуте-с», которому он придавал самые разные оттенки. Признаться, я предполагал было сообщить о некоторых своих достоинствах, о том, что имею основание считать себя всероссийским чемпионом по аэросаням, но вместо этого, в ответ на вопросительное подстегивающее «нуте-с», коротко проговорил:
— Понятно, товарищ Родионов… Смогу.
Он воспринял это так же сдержанно, как вел весь разговор. Казалось, никакого другого ответа он от меня и но ждал.
— Так. И надобно еще человек десять. Выдержанных, смелых, искусных в этом деле.
Выдержанных… Я покосился на секретаря нашей партячейки Авдошина, который вышел во двор вместе с Родионовым. По профессии ткач, не попавший в армию из-за возраста и, кажется, из-за болезни, высокий, сутулый, с острыми лопатками, обрисовывающимися под пальто, с желтоватым исхудалым лицом, Авдошин был к нам послан с какой-то остановившейся московской ткацкой фабрики и работал в «Компасе» уже приблизительно полгода. Совсем недавно он имел со мной крупный разговор, резко упрекнул за оторванность от общественных организаций, назвал «политически невыдержанным». Что-то он скажет сейчас? Может быть, ввернет что-нибудь такое, от чего меня бросит в жар…
— И побольше коммунистов, комсомольцев, — продолжал Родионов.
Недоля, стоявший возле нас, начал переминаться с ноги на ногу. Он покраснел, явно хотел что-то воскликнуть и лишь в силу дисциплинированности и природной деликатности не решился прервать наш разговор.
Авдошин вынул карандаш и потрепанный блокнот.
— Бережков, — произнес он, — помоги прикинуть список… Как ты думаешь, кто еще вызовется сам?
Родионов сказал:
— Да, давайте-ка сейчас наметим список. Выезжать надо сегодня вечером. И пусть товарищи успеют побывать дома, проведут часок с семьей. Возглавлять группу будет…
Он посмотрел на меня и неожиданно спросил:
— Вы знаете их лозунги?
— Чьи?
— Кронштадтцев. Вам ясен смысл восстания?
Признаюсь, я почувствовал, что краснею, и чуть не ляпнул, что некогда было в эти дни прочесть газету. Черт их знает, что у них за лозунги. Как будто «долой коммунистов» и «вольная торговля» или что-то в этом роде. В оттенках контрреволюции я не разбирался, раз навсегда уяснив одно: где контрреволюция — там иностранная рука.
— Смысл? — переспросил я. — Англичанка гадит.
Родионов рассмеялся.
— В качестве введения в философию это, пожалуй, правильно. Итак, товарищ Бережков, вы будете возглавлять группу. Наметим-ка ее.
Мы с Авдошиным занялись списком. Родионов тем временем раскрыл дверцу аэросаней, присел на место стрелка, потрогал кронштейн, служивший для крепления пулемета, пригнулся, прищурив один глаз.
— Никогда еще не ездил на такой штуковине, — произнес он.
И обратился к нам:
— Нуте-с…
Список уже был начерно составлен. Однако едва Авдошин стал называть фамилии, Федя, не отходивший от нас, снова вспыхнул. Невольно вытянувшись, отчего его тонконогая фигурка стала как будто еще тоньше, он проговорил:
— Прошу записать меня.
Родионов оглядел его.
— Вы хорошо водите аэросани?
— Нет, не то чтоб хорошо… Я буду ремонтировать. И потом… Могу быть за пулеметчика.
