Помнится, было девять или десять часов вечера. Дома мне приготовили ванну, накормили, уложили, но я не мог заснуть. Рядом сидела Валя, мы тихо разговаривали. Форточка была открыта. И сквозь все шумы Москвы дребезжание трамваев, стрекот и гудки автомобилей, звуки шагов под окном, то быстрых, молодых, то шаркающих, невнятные обрывки разговоров, иногда чей-то возглас, смех, — сквозь все это я различал далекую-далекую ноту мотора.
— Валя, слышишь? Дали форсаж…
Она улыбалась.
— Это Маша возится с примусом… Спи…
— Нет, примус само собой… Слушай, слушай… Гудит, как шелковая ниточка.
Она уступала, как ребенку:
— Конечно, гудит… Засыпай…
Пожалуй, никто, кроме меня, не смог бы в городском шуме уловить ее, эту тончайшую ниточку звука, простите, не подберу другого выражения. Вот мотор отлично выдержал форсаж. Сбавлена сотня оборотов. Хорошо, очень хорошо работает… Ровно вибрирует в воздухе Москвы струна, которую слышу только я.
И я уснул. Спокойно, глубоко, без сновидений. Уснул, как утонул. И вдруг меня словно подбросило. Я в темноте вскочил. В первый момент не понял, что случилось; лишь душу томило ощущение какого-то страшного несчастья. Форточка по-прежнему была открыта. Под окном слышались скребущие звуки железа: скребком или лопатой дворник счищал с асфальта снег. Прошел трамвай. Ага, уже светает. Москва просыпается. Но что же случилось? Какое несчастье? Почему так ноет сердце? Боже, а мотор?
Я кинулся к форточке. Вчера вечером ничто, даже шипение примуса, не помешало мне воспринимать далекий звук мотора, единственную волну, на которую я весь, всеми кончиками нервов, был настроен, а сейчас в тихой предутренней Москве ухо уже не улавливало этой ноты. Нет, не может быть! Я снова вслушивался. Высунулся в форточку. Напрасно. Ниточка оборвалась. Мотор замолк. Это был… Где мои часы? Это был шестьдесят седьмой час испытания. Значит, мотор не дотянул восьми часов.
Не помню, как я оделся, выбежал, как нашел где-то такси или просто какую-то проходящую машину и полетел на завод, где происходило испытание. Всюду лежал свежий, выпавший за ночь снег. Выдалось очень тихое, безветренное утро. В рассветной полумгле было заметно, как дым из труб столбами поднимался в бледнеющее небо, на котором еще не погасли последние две-три звезды.
Безветренное… Черт побери! А ведь вчера был ветер! И Валя сказала да, да, это внезапно припомнилось с невероятной ясностью, — сказала: «Прикройся. Ветер прямо в форточку…» Да, был ветер в нашу сторону. Так, значит…
Я с размаху стукнул шофера по колену.
— Стой!
Он удивленно взглянул.
— Подождите. Сейчас проедем площадь.
— Стой! — закричал я.
Он затормозил. Я открыл дверцу, выскочил. Это были Красные ворота. Отсюда до места испытаний на несколько километров ближе, чем от моей форточки. Я стоял на асфальте, на пути машин, как столб. Да, так и есть! В утреннем безветрии я опять уловил ее, тончайшую нить звука. Мотор жил, мотор гудел. И ничего другого я не слышал.
Опомнился от свистка милиционера. Он подошел почти вплотную и свистел мне чуть ли не над ухом. Я стал извиняться. Не знаю, наверное, в этот момент у меня была бессмысленно счастливая улыбка. Строгий постовой покачал головой и вдруг тоже улыбнулся. Он хотел провести меня на тротуар. Но я сам прошагал туда.
В ушах — нет, не в ушах, а будто во всем теле или, вернее сказать, в душе, — звучала далекая ровная нота мотора. Я шагал к Лефортову. Это восточная часть Москвы. И вдруг где-то на Басманной, прямо перед собой я увидел солнце — большое, пламенеющее, чуть поднявшееся над горизонтом. На пустынной улице, где в этот час еще почти не было прохожих, я протянул к нему руки.
Шесть часов спустя закончилось государственное испытание. Правительственная комиссия приняла «Д-31». Наконец наша страна имела свой мощный авиационный мотор, самый мощный мотор в мире.
