Мама в девятнадцать лет с неизменной гитарой в руках.
«Я до сих пор не могу спокойно говорить о маме, это слишком больно, но я хочу, чтобы тот, кто когда-нибудь будет читать мой дневник, знал, что Аурелия Скарборо Дэнбери была самой ласковой и мужественной женщиной на свете.
Когда мама умерла, я переехала жить к тете Стивенсон, дяде Генри и моим сводным сестрам Мойре и Стефани. В нашем городке все знают друг друга с незапамятных времен — и те, кто, как тетя Си, живут в огромных шикарных домах, и те, кто, как мы, в жилых автоприцепах. Знают и кто кому приходится родней. Когда сотрудница социальной службы заявила, что, если Стивенсоны не заберут меня к себе, ей придется найти мне приемных родителей, у них не было выбора.
Разумеется, они бы нашли себе оправдание, но людям не закроешь рот, а порядочные люди не дают повода говорить о себе, утверждала тетя Си.
Дядя Генри проявлял ко мне гораздо больше родственных чувств, чем тетя Си, хотя, если разобраться, никто из них не был моей настоящей родней. Он звал меня Рыжиком за цвет волос, на каждое Рождество дарил коробку шоколадных конфет и двадцать долларов, половину я откладывала на будущее, а другую половину тратила на подарки. Конфет никогда не хватало на все праздничные дни, так как Стефф и Мойра были сластенами.
На самом деле мне совсем не хотелось жить здесь, но что я могла поделать? К тому же, когда тебе только двенадцать с половиной лет, люди не особенно прислушиваются к тебе. Мойра и Стефф мне даже нравятся. Мойра на два года старше меня, Стефф — на три с половиной, но общего у нас никогда не было. Есть и положительные стороны: мне никогда не приходилось беспокоиться об одежде. Например, Мойра всегда покупает себе джинсы на размер меньше, и тетя заставляет отдавать их мне. То же самое и с футболками. По мнению тети, Мойра носит слишком обтягивающие, но ей нравится демонстрировать свой бюст, а у меня его пока нет. Джинсы я не слишком люблю, в них жарко летом и холодно зимой, но это практичная вещь.
Стефф никогда не носит джинсы, но она отдает мне свои надоевшие платья, обычно такие, которые нуждаются в сухой чистке, что, конечно, страшно непрактично! К счастью, я умею чинить вещи и выводить пятна.
Вы, верно, уже заметили, что мне свойственно перескакивать с одной мысли на другую? Мама обычно говорила, что мои мозги напоминают ей отцветающую клумбу, где всегда можно найти что-нибудь стоящее, если хорошенько поискать под сорняками.
На самом деле я искренне благодарна тете Си за доброту, именно поэтому я не могу уйти и жить самостоятельной жизнью, как бы мне этого ни хотелось».
Хотя ей этого очень хотелось. Но теперь уже скоро… очень скоро она будет готова к этому.
«А теперь, мой дневник, о самом тяжелом.
Это касается того, что было известно тете Си с самого начала и о чем я не подозревала, пока, собравшись с духом, не прочитала мамин дневник.
Я хочу рассказать правду, чтобы мои дети и внуки, если они будут, знали, что я никакая не Дэнбери. Мой биологический отец, пилот морской авиации, разбился во время тренировочного полета еще до моего рождения. Его звали Билл Джонс, и он был родом откуда-то из Виргинии.
Женившись на маме, папа дал мне свою фамилию, что стало одной из причин, по которым тетя и дядя взяли меня к себе жить. Теперь о дяде Генри. Он носит костюмы-тройки, каждое утро уходит на работу, а днем приходит домой выкурить сигару, выпить рюмочку и подремать.
Мойра на него очень похожа, но не такая добрая».
Вздохнув, Синди отложила дневник в сторону и устремила взгляд в окно, на соседний дом.
Она вспомнила Джона Хейла Хитчкока, героя ее девичьих грез в те давние дни, из-за которого она и решила перечитать дневник.
Когда Мак сказал ей, что Хитч согласился быть шафером на его свадьбе, она опять принялась фантазировать, но умерла бы от смущения, если бы ему стало известно об этом. Вряд ли Хитч узнал бы Синди сейчас и вряд ли замечал ее в те давние дни. Синди, однако, даже через десять лет помнила его так, словно это было вчера.
Разумеется, он изменился, возможно, женился, хотя Мак не упоминал о том, что у него есть жена. Она и сама изменилась с тех пор, когда считала его центром вселенной, и уже не была плоской, как гладильная доска.
