Он присматривался ко мне доверительно и тепло и силился, я чувствовал, вспомнить меня, но из этого ничего не получалось. А передо мной стоял светлоголовый, до красноты загорелый боец с часто моргающими голубыми глазами, и в руках у него переливался перламутром трофейный немецкий аккордеон. Он неловко кланялся стриженой головой в сторону комдива и комиссара и опять усаживался на табурет и перед следующим номером поправлял на плече белый лаковый ремень.
— Из политотдела эта… машинистка, кажись, что пела тогда, помнишь? — спросил он.
Еще бы этого не помнить!
— «Живет моя отрада в высоком терему», — сказал я, и мне захотелось обнять Василия Сергеевича. — На ней была зеленая диагоналевая гимнастерка, такая же темно-зеленая юбка. На голове комсоставская пилотка. Она была синеглазая.
— Ясно, — сказал, часто моргая, Василий Сергеевич, смотрел на меня, но, чувствовалось, так и не мог признать.
— А парабеллума у вашего сержанта вначале не было, — сказал я. — Он его у пленного унтер-офицера отобрал.
— Верно, — сказал он.
— И вообще, дело у вас было потяжелее, чем написали в донесении.
На это Василий Сергеевич ничего не ответил и задумался.
П р и з н а н и е п о в е с т в о в а т е л я. Мне шел тогда восемнадцатый год. Я служил в оперативном отделении штаба дивизии и по совместительству помогал дивизионному переводчику.
Никогда не забуду той тихой ясной поры перволетья, розовое свечение серых изб и пыльной дороги, сочную молодую зелень орешника в овраге за штабным домом! Помню, я пребывал в состоянии постоянного скрытого удивления перед окружающим и ожидания какого-то огромного счастья, которое вот-вот должно обрушиться на мою голову. И ни бомбежки, ни артобстрелы деревни, производимые немцами словно по графику, не могли вывести меня из моего наивно-восторженного состояния. Случалось, иными вечерами, выйдя из шумной, прокуренной насквозь избы, я мог любоваться, как бледными звездочками дрожат на зеленоватом фоне неба ракеты, как погромыхивает и урчит, словно живое существо, передовая.
Мне было неполных восемнадцать, и я был тайно влюблен в ту самую девушку из политотдела, и я, разумеется, мечтал о подвиге. И был почти счастлив, когда начальник штаба дивизии, подполковник, разрешил включить меня в группу обеспечения поиска. Я был уверен, что в последнюю минуту меня обязательно переведут в группу захвата: ведь я просил использовать меня в роли «подсадной утки», я довольно натурально имитировал восточнопрусский диалект!..
Сейчас уж не могу сказать точно, какие слова я намеревался произнести возле облюбованного нами фашистского блиндажа, подобравшись к нему и разыграв из себя пьяного фрица. Но отлично помню, как подполковник смеялся чуть не до слез, когда я изобразил предполагаемую сценку в лицах; начальник разведки тоже посмеялся и похвалил мои актерские способности. Помню хорошо и то, что во время обеда я спрятался в орешнике за нашим домом и там, в кустах, развернув «Правду», еще раз внимательно прочел указ об учреждении ордена Отечественной войны I и II степени и описание того, за что будут награждать этим орденом.
* * *
За окном шумела московская улица. Посвистывали штангами, проносясь мимо, троллейбусы, тарахтели грузовики, взвывали на разные голоса моторы рейсовых автобусов, маршрутных такси, уютных «Жигулей», солидных «Волг». Из расположенного невдалеке кинотеатра, построенного в форме усеченного шара по проекту моих коллег из НИИ, выплеснулась на асфальт бело-красно-лиловая толпа, и было удивительно, что в общем гомоне и гуле слышались отдельные веселые восклицания женщин и смех детей.
Василий Сергеевич, чуть насупясь, вновь принялся разглядывать схему оборонительного рубежа нашей дивизии. Теперь в предзакатном свете лицо его не казалось столь молодым и свежим, как час назад; отчетливее посверкивало серебро в жидких волосах, шея, подбородок, виски отливали глянцевитой желтизной.
— Немцы в Андрееве-то в волейбол играли, — вдруг сказал он.
— Да еще в одних трусах, — вспомнил я.
— Иной раз думалось: как же так, куда смотрит начальство, ведь получается форменное безобразие…
