— Я люблю логику, — сказал он, радостно улыбаясь. — Люблю гармонию. Математика — это ведь и музыка, и архитектура, это и Кремль, и Крымский мост, и даже полет чайки…
— По-моему, вам больше подошел бы филфак.
— Не скажите. А чем вас привлекла медицина? Кстати, кем вы собираетесь стать: терапевтом, хирургом, окулистом? Или детским врачом?
— Невропатологом, — сказала она, доверчиво глядя на него.
— Понятия не имею, с чем это едят, — улыбался он. — Правда, с сегодняшнего утра знаю, что невропатологи лечат бессонницу, точнее — плохой сон.
— Разве учение академика Павлова не проходили?
— Где?
— В школе. Условные и безусловные рефлексы. Первая и вторая сигнальные системы.
— Так это было еще до войны… Что вы! Все давно забыто и перезабыто.
— А мне кажется, забыть можно только то, что непонятно…
Постепенно он все больше узнавал в ней ту, утреннюю Веру.
— А я, по-моему, до сих пор не представился вам. Пожалуйста, извините… Костя, — сказал он и протянул ей руку (а как же иначе?).
— Вера, — ответила она, знакомо краснея, и, дотронувшись до его ладони холодными пальцами, скороговоркой прибавила: — Я по вашей медкарточке узнала, что вас зовут Костя. Просто случайно упал взгляд…
— Я тоже слышал, что вас называли Верой, но так уж полагается, — улыбаясь, говорил он.
— Называть свое имя и пожимать друг другу руку?
— Между прочим, еще древние вкладывали в рукопожатие символический смысл.
— Рука моя свободна от оружия, ты можешь не бояться меня…
— И доверять мне…
Они, кажется, уже шутили, и Покатилов чувствовал, как исподволь возвращается к нему веселый подъем духа, а к ней — ее утренняя непосредственность.
Сошли у главного входа в парк. В кассах парка билеты на вечерние сеансы были распроданы, он взял в окошечке два входных билета.
— Может быть, купим с рук, — сказал он.
Но и с рук возле кинотеатра билетов купить не удалось. «Андалузские ночи» пользовались успехом.
— Что будем делать, Вера? Пойдем потанцуем, на лодке покатаемся или постоим у Москвы-реки?
— Постоим. Я не люблю здешней танцверанды.
— Я тоже не люблю.
Вечер был тихий, солнечный, но не жаркий.
— И мороженого не люблю, — сказала она и потянула его прочь от синего ящика на гремящих колесиках. — Вернее, люблю, но у меня бывает ангина.
— И у меня она бывает, — сказал он обрадованно. — Давайте тогда ходить по парку и разговаривать.
— Давайте.
— Если хотите, возьмите меня под руку… по-товарищески, просто придерживайтесь, — предложил он.
— Как вы догадались, что я это хочу?
— Не «вы», а «ты», то есть я, один… догадался.
— Не быстро?
И он опять понял ее. Она спросила, не слишком ли быстро он предлагает перейти на «ты».
— По-моему, чем быстрее, тем лучше, лишь бы естественно. А кроме того, мы вроде выяснили, что знакомы с осени прошлого года. Не так уж мало.
Она кивнула. Глаза ее посерьезнели.
— Расскажите, Костя, о себе. Расскажи, — поправилась она. — Какие ты перенес пытки?
Неожиданно он смутился.
— Вера, я очень боюсь об этом рассказывать. Боюсь, что не сумею рассказать так, чтобы создалось правильное представление. Когда люди это неправильно понимают — больно. Очень боюсь фальши. Ведь наша борьба в интернациональном подполье — самое святое, что я знаю. И потом, наверно, надо рассказывать все, с самого начала и очень подробно, понадобится много времени…
— Костя, — сказала она, — пожалуйста. Я хочу знать. Тебя фашисты пытали? Я объясню, почему меня это так интересует. Мы очень пострадали в войну. Отец погиб в ополчении в сорок первом, не знаем даже, где похоронен. В извещении написано «пропал без вести». Потом один из соседей по квартире пустил слух, будто отец — предатель. Специально, как выяснилось впоследствии, чтобы попытаться отнять у нас комнату. Мы с мамой находились в эвакуации в Ярославской области, мама там работала в детском доме. А когда в конце сорок третьего вернулись в Москву, комната была самовольно заселена. Пришлось вынести тяжкую борьбу. Мама обращалась в военкомат, в райжилотдел, в суд, ужас сколько натерпелись горя! Этот сосед — экспедитор — настрочил кляузу, что отец якобы был схвачен немцами, что его пытали и он выдал какую-то тайну. Суд постановил вернуть нам комнату. И все равно мама плачет, с тех пор часто плачет. Я из-за нее и невропатологом стать решила. — Вера посмотрела Покатилову в глаза. — Мы всё думаем, может ли простой, обыкновенный человек выдержать пытку?
