Он придвинул дубовую лесенку к шедевру некоего провансальского краснодеревщика — большущему шкафу с антресолями в стиле Ренессанс, такому красивому, что с него даже сделали почтовую открытку. Подобрав сутану и обнажив фиолетовые кальсоны, настоящие кальсоны прелата, целую партию которых его сестра Эме закупила на распродаже, когда обанкротилась одна специализированная фирма — «Если бы Огюстен захотел, он бы запросто мог стать епископом; к тому же под сутаной не видно…», — каноник вскарабкался на нее и открыл дверцы верхней части шкафа.
Тяжелые тома с золотым обрезом, переплетенные в красный сафьян, недавние брошюры по пятьдесят су, буклеты, сборники, компиляции, пачки корректур, рукописи — все полное собрание его сочинений было напихано туда в величайшем беспорядке. С трудом представлялось, что одна и та же рука могла одинаково непринужденно написать этюд о рассеянии мощей святош Ферреоля, школьный учебник для молодых слепцов, детальную опись мустьерского фаянса, принадлежавшего маркизу де Пигюссу, антологию евхаристической литературы или что одна и та же мысль могла одинаково заинтересоваться арлезианскими хлебницами, традиционной постановкой пятиактных пасторалей, Дельфийским оракулом, «путем пряностей» XIV века и, наконец, сдержанными объятиями в христианском браке.
Однако именно так обстояло дело с каноником де Мондесом, чьей специальностью было не иметь никакой: он мог писать о чем угодно при условии, что ему дадут тему. Издатели, обосновавшиеся в различных городах провинции и совершенно неизвестные широкой публике, часто обращались к нему, никогда не встречая ни отказа, ни задержки, ни разочарования. Каноник пополнял «зависшие» серии, продолжал за собственный счет незавершенные труды слишком самонадеянных или преждевременно скончавшихся авторов. Ничто не могло его отвратить. Его шедевр, четырехтомный «Словарь сокровищ провансальских церквей» (увенчанный Французской Академией), в течение сорока лет обеспечивал ему в литературе и обществе Марселя выдающееся место, которое никто и не покушался у него оспаривать.
Взирая на столь великий труд, Огюстен де Мондес мог бы раздуться от некоторого тщеславия. Но он был лишен этого порока, как, впрочем, и всех других. Его ум никогда не задерживался на том, что было сделано, но обращался лишь к тому, что предстояло сделать завтра, и возраст ничуть не уменьшил его творческого пыла.
Стоя на третьей ступеньке лесенки, он засунул руку за свои книги и был изрядно удивлен, не обнаружив там искомый предмет. Трижды погружался он по пояс в потемки шкафа, тщетно переставлял «Сокровища соборов», даже рылся среди брошюр и наконец вынырнул — нервничая, слегка порозовев лицом, с беспокойством в душе. Его баночка с медом исчезла.
«Неужели Эме нашла тайник?» — подумал он с тревогой. В самом деле, с тех пор как мадемуазель де Мондес вбила себе в голову, что ей грозит диабет, она лишила всех домочадцев сладкого, и в первую очередь своего брата каноника…
«Огюстен всегда болеет тем же, что и я».
Однако каноник прекрасно знал, что сахар необходим интеллектуалам. Чтобы утолять свои маленькие потребности, возникавшие у него во время работы, он взял за привычку прятать баночку с медом в шкафу в стиле Ренессанс, за внушительным и почтенным бастионом своих произведений.
Из шкафа исходил сладкий запах, а обрезы томов сделались совершенно липкими.
Каноник вытер запылившиеся руки о внутренность карманов.
«Может, я по рассеянности сунул ее куда-то еще?» Он открыл ящики всех трех своих рабочих мест огромного итальянского средневекового стола, секретера в стиле Людовика Четырнадцатого с круглой крышкой и шорного столика времен Наполеона Третьего с траченным молью сукном, — поскольку никогда не работал меньше чем над тремя произведениями сразу. Но напрасно он ворошил уведомления о похоронах тысячи своих современников.
«Надо же, а я и забыл, что этого бедняги уже нет», — говорил он себе порой, не слишком, впрочем, отвлекаясь от своей главной заботы.
Больше всего его донимала не сама по себе баночка с медом, а перспектива объяснения с Эме.
