Он дернул бисерный шнурок, висевший у окна. На звонок в дверях появился лакей.
— Федор! Чай в кабинет.
Сейчас — за перо. Записать две строфы, так волшебно легко сложившиеся вчера ночью. Эти строфы не отдельное стихотворение. Может быть, они войдут куда-нибудь. В «Войнаровского»? Кажется, что это лучшее из всего, что он написал до сих пор.
Перо скрипело. Чай в голубой севрской чашке-бокале, подаренной тещей Матреной Михайловной, безнадежно остывал. Откуда взялись эти строки? Вчера это было внезапное озарение. Сегодня — счастливая находка. Кажется, что возникли они без его участия. Он закинул голову, громко повторил вслух последние строки:
— И, в бурном мятеже ища свободных прав, в них не найдет ни Брута, ни Риеги…
Без стука в комнату вошел Бестужев, не здороваясь, плюхнулся в кресло, спросил лениво:
— Сам с собой ведешь беседу?
— Так точно. Нашел самого понятливого и безропотного собеседника. Ни спора, ни критики. — Но, вглядевшись в приятеля, изменил тон: — Но что с тобой? Мрачен, даже зловещ, как Люцифер. Иль, может, с похмелья?
И верно, лицо Бестужева было непривычно угрюмо, глаза опущены долу, руки безвольно свесились с ручек кресла.
— Ты угадал, — сказал он, — я шел к тебе с пирушки. От офицеров из Преображенского полка.
— Печальное вино, le vin triste, как говорят французы. Так это мы поправим мигом! Что-что, а огуречный рассол и водка в моем доме…
— Не то, Кондратий! Не в опохмелке дело. Переполнилась чаша терпения. Я понял — так дальше жить нельзя.
— Да что с тобой случилось?
— В том-то и дело, что со мной ничего не случилось. Я шел от преображенцев. После пирушки. Шел, знаешь, там рощица за казармами? Снимают с дерева удавленника. Солдат повесился. Спрашиваю: почему? Говорят, отправляют полк на военное поселение. Так он, чтобы жену и детей оставить на месте, у своего хозяйства, — повесился. Освободил их от своего солдатского существования! Ни в чем не виноватый человек руки на себя наложил, чтобы спасти семью от каторги!
— Вот, вот — че-ло-век! Об человеке не то что думать, знать не хотят те, кому надлежит иметь о нем попечение!
Не слушая его, Бестужев вскочил с места и, шагая по комнате, кричал, обращаясь к невидимому противнику:
— Что за страна! Что у нас происходит! Военные поселения парализовали не только умы, но все промыслы в местах, куда направляют солдат. Уже три года идут постоянные возмущения крестьян. Люди чувствуют свои права, бегут куда глаза глядят. Верят любому пустому слуху. Целые селения бродят наугад. Из Малороссии бегут на берега Амударьи. В пустыне ищут плодородных земель! А мы…
Рылеев устремил на него пристальный, почти торжествующий взгляд.
— А что же по-твоему мы? Что мы можем сделать?
— Ничего. Не знаю…
Он перестал ходить по комнате, бросился в кресло, пробормотал:
— Если бы ты видел его руки! Синие, как на морозе. И усы. Обвисшие, почему-то мокрые… — он как-то странно икнул, поперхнулся.
Рылеев подошел к нему, положил руку на плечо, нагнулся, заглянул в глаза.
— Ты плачешь, Сашка?
— Что за чушь! На своем веку я видел много трупов. Еще на Кавказе — и своих, и черкесов. Я видел покойников из родственников своих в петербургских соборах, под парчовыми покрывалами, в цветах, с изможденными лицами, но величавых, как на дворцовых приемах. Казалось, даже смерть не могла унизить их, приравнять ко всему человечеству, обреченному также уйти в землю…
Рылеев отошел от него, сел в кресло. Кажется, Александр приходит в себя, заводит свои витиеватые речи. Так лучше. Пусть предается упоению краснобайством.
Но Бестужев как-то странно поежился, стал говорить отрывисто.
— Это все было. Все раньше. Но этот самоубийца, удавленник этот… Смерть не принесла ему успокоения, он по-прежнему был страдальцем. Все близкие его — жена, дети — все страдальцы. При жизни и после смерти! — вдруг выкрикнул он.
— И ты хотел бы что-нибудь сделать для них? — спросил Рылеев почти на ухо, перегнувшись через ручку кресла. — Ты только что сказал, что не знаешь, что мы можем сделать?
— Не знаю… — покорно повторил Бестужев.
— А рядом с нами, здесь, в Петербурге, есть люди, которые знают, что нужно делать. И уже делают. Хочешь быть с ними?
