– Да что ж ты так долго? Ведро, что ли, упустил?
Кричу:
– Я сейчас!
Бегу, перебираю ногами. Чтобы вёдра не цеплялись за камни, их приходится приподнимать. Гримасы возраста. Малому тяжело, а старому тяжко. Ну, попал! Что творится в моей голове?! Прошлое становится настоящим, а настоящее – прошлым. Но, чёрт побери, как хорошо! Если это и есть смерть, поклон ей до самой земли. А если ещё и успею пожрать…
Вот я в доме. Ставлю вёдра на лавку, закрываю деревянными крышками. Дед уже за столом. Влажный седой чуб гладко зачёсан. Левая нога согнута в колене и убрана под себя. На ней он сидит, привык после ранения. Бабушка орудует уполовником. Разливает по мискам свой знаменитый борщ. Когда на нашем краю кто-нибудь умирал, готовить поминальный обед приглашали только её. Сегодня и мне доведётся вспомнить его вкус.
– Сашка! – Дед задорно поблёскивает молодыми глазами. – Сбегай, сорви там перчину.
Там – значит в конце огорода. Я помню. Это тоже когда-то было моей обязанностью.
Вылетаю из кухни. Стремглав бегу по дорожке. Не мной придуманы правила этого времени. Не мне их и нарушать. Чего я сейчас больше всего боюсь, так это сфальшивить. На душу налип неприятный осадок. Пусть временно, но я занимаю чужое место.
На столе дымятся тарелки. Дед ждёт. Протягиваю ему зелёный стручок. Боясь не успеть, налегаю на ложку. Бабушка округляет глаза.
В детстве я не любил борщ. Ценил его вкус, но выхлёбывал только юшку. Смотрел на капусту, понимал, что это капуста, но не мог проглотить. Сырую – за милую душу, а варёную – никогда. Брат Серёжка однажды сказал, что «они похожи на червяков». С тех пор как отрезало.
Теперь же, на глазах у семьи, происходило чудо. Я вымахал всю тарелку и попросил добавки.
– Ты, часом, внучок, не сказился?[4] – осторожно спросил дед.
– Знатный сегодня борщ! – промычал я его словами.
Бабушка застыла у печки, прижав кулачки к груди. В её карих глазах светилось тихое счастье.
Потом была картошка-толчёнка с румяной котлетой. После неё – «какава» на молоке. В хрустальной розетке розовело варенье из айвы…
В общем, я наелся от пуза. Погостил, попрощался. Только жаль, не увидел маму. Серёга-то… хрен с ним. Заходил на прошлой неделе. Всё такой же круглый, вальяжный. Ну ещё бы! Ветеран МВД, старший следователь шестого отдела. Мент поганый, короче. Ничего не наворовал на старость! Ну разве что писатель Бушков о нём книжки писал. Так книжками сыт не будешь.
– Надя письмо прислала, – бабушка словно читает мои мысли. – Жалуется, что не пишешь ты ей.
– Вот приедет – ухи тебе надерё-от! – ворчливо зевает дед. – Пойду я прилягу. Мне сегодня в ночную.
Он работает охранником при железной дороге. Ну там, где лес разгружают.
Честно сказать, я и не знаю, что делать. Визит непозволительно затянулся. Что они там, совсем охренели? Не идти же в таком виде в реанимацию, требовать главврача? «Да кто ты, – скажут, – такой?»
Но у деда Степана есть готовый ответ на всё:
– Давай, милый друг Гандрюшка, уроки учить, стишок повторять. Смотри мне: проснусь, проверю. И письмо матери напиши!
И то правда. Пойду хоть узнаю, какое сегодня число.
Глава 2. Первое несовпадение
Комната, где мы с Серёгой всегда учили уроки, называлась «большой». Четыре светлых окна, белёные стены. В центре под лампочкой круглый стол, покрытый зелёной бархатной скатертью. Слева от входа – шкаф, буфет и небольшая койка. У правой стены – широкий комод и никелированная кровать. Из украшений – на полу домотканый ковёр-дорожка из грубой цветной шерсти. Стулья не в счёт. Они кочуют из комнаты в комнату и даже во двор. Красивые стулья, с ажурными гнутыми спинками. У меня на чердаке сохранился один.
Портфель я нашёл там, где ставил его всегда, между стеной и комодом. Не успел вынуть дневник, слышу – Мухтар заливается. Весело лает, звонко, не иначе свои. И бабушка от порога, но шёпотом, чтобы деда не разбудить:
– Иди, там тебя Витька зовёт!
На носочках иду в прихожую. По пути успеваю взглянуть на «численник» – в меру упитанный отрывной календарь. На нём красная дата – 21 мая 1967 года. Да тут и учиться всего ничего! Обуваю шлёпки, бегу к калитке.
