За ужином все молчат. Меня это молчание тяготит по многим причинам. И вообще, надо же кому-нибудь начинать…
– Что такое семяна?
– Семяны, – поправил дед. – Так одно время у нас называли подсолнечник.
– А я и не помню. Када оно бы-ыло. – Елена Акимовна, подхватившая было стопку пустых тарелок, опускает её на стол. – Нет, вру! И пра, называли! Славяне, что обезьяне. Сказало дурное начальство – все как один подхватили. Послали нас как-то с Пашкой семяну в поле полоть, а мы й не найдём!
– Где вы в то время с дедушкой жили? – не подумав, спросил я.
– Это когда? – опешила бабушка.
– Ну, в тысяча девятьсот двадцать втором?
– Тю на тебя! Да нам тогда по шестнадцать годов было. Мы ещё даже не женихались… Схожу-ка я, дед, до Катьки. Кастрюльку свою заберу…
Коротко хлопнула дверь. Ушла. Я-то знаю, зачем. Степан Александрович тоже вышел из-за стола:
– Пойдём, Сашка, доску разметим…
И снова – плямк, плямк!
Перед тем как в очередной раз взмахнуть топором, дед тихо сказал, обращаясь будто не ко мне:
– Батрачил я, внучок, в двадцать втором. На богатого адыгейского князя. Наверное, потому и живой остался. Один из всей нашей семьи. Нет у меня ни сестёр, ни братьев, ни отца с матерью. Даже не знаю, могилы их где… Огород надо будет завтра с утра полить, виноградник опрыскать, да к вечеру в поле наведаться. Ты уж там, на дне рождения, не задерживайся.
Пользуясь случаем, ещё раз напоминаю:
– Ты достал бы велосипед с чердака. Окучник и тяпку мне уже сделали.
– Да видел уже. – Дед критически смотрит на кровоточащий палец и ещё раз, для верности, заливает его керосином из коричневой склянки. – Кто ж это так для тебя постарался?
Я сажусь на скамейку и рассказываю о Фроле. Естественно, только то, что разрешает мне внутренняя цензура. Дескать, кузнец, ближайший сосед той самой бабушки Глаши, в огороде которой мы с Пимовной собирали клубнику. Дед слушает вполуха. При упоминании об испытаниях велоблока топор зависает в воздухе:
– Завтра достану. Иди, не мешай.
Вечерняя дымка окутала небосвод. Предзакатное солнце взирало на хрупкий мир, где счастье от беды до беды, где нет того поколения, которое бы не проредила история. Мы лепим её, как умеем, своими руками, но всегда виноватим других за то, что у нас у всех получилось в итоге.
Дома я ещё раз достал газету. Долго думал, куда бы её спрятать так, чтобы дед не нашёл. Какая-никакая улика. Пробежался глазами по коротким заметкам второй страницы.
«О ХЛЕБНОМ ПАЙКЕ ДЛЯ КРАСНОАРМЕЕК
О критическом экономическом положении сообщено Отделу с ходатайством разрешить вопрос в положительном для семей красноармейцев смысле.
Имеющийся в распоряжении Земотдела „вторяк“ – пшеницу второго сорта – после очистки перемолоть и предназначить для выдачи. Выдачу производить Комкрасхозу и Собезу по долям, равным как взрослым, так и малым. Выдача должна производиться в помощь той категории семей красноармейцев, которая подойдёт под помощь из урожая общественного засева красноармейских полей.
О ПОЛКЕ КУКУРУЗЫ
Всех товарищей, не явившихся без уважительных причин на работу, оштрафовать на один миллион рублей.
О ТРУДГУЖНАЛОГЕ
Рассмотрен протокол за № 479, предоставленный кварталом 12 на гр. Алексея Труфанова, категорически отказавшегося выполнять наряд по трудгужналогу (имущественное положение гр. Труфанова – зажиточный кожевник). Постановили: Вменить в обязанность гр. Труфанову внести 50 (пятьдесят) пудов муки. В случае отказа привлечь к принудительным работам сроком на 3 месяца.
Предисполкома Крижевский.
Секретарь Лабпарткома Гудсон».
Я спрятал газету за обложкой своего старого дневника и вышел во двор, чтобы ещё раз поинтересоваться у деда:
– Что такое собез?
– Отдел социального обеспечения. Там, где пенсию начисляют. Рано тебе, Сашка, думать об этом.
– Да я тебе про собез-з, – прозвенел я последнею буквой.
– Собез? – задумался дед. – Был вроде такой подотдел при комиссии по борьбе с дезертирством. Занимался обезземеливанием тех, кто прятал беглых красноармейцев. Надел отнимали, хлеб, что растёт на полях, скотину, имущество. Штрафовали ещё, лишали пайка. Не хотел брат на брата идти… А почему ты спросил?
