Принёс я, короче, заготовку домой. К табуретке прижал левым коленом и шоркаю мелкой ножовкой, стараясь не съехать с линии. Всё подо мной ёрзает, всё неустойчиво, клинит пилу, а меня псих накрывает. Дед долго смотрел на эту порнуху. Не выдержала душа:
– Дай-ка, Сашка, сюда. Смотри и учись. Ремесло на плечах не носить.
Вот никогда раньше не думал, что работать можно красиво.
Дед вооружился лучковой пилой с верёвочной тетивой, топором, рашпилем и стамеской. Пара запилов, точный удар – и вот она, почти готовая рукоятка моего автомата. На всё про всё – пятнадцать минут делов. От доски отсекалось лишнее, наращивались детали: мушка, обойма, прицельная планка. Потом в дело пошла олифа. И не просто олифа, а пополам с растворителем. После такой пропитки все заусеницы становятся дыбом в ожидании наждачной бумаги.
В общем, когда мой персональный ствол увидел учитель труда, он испытал разочарование. Одним учеником у него стало меньше.
Стоит ли говорить, что этот шедевр у меня стырили после первой же «боевой» вылазки. Я повесил его на дерево. С ним на плече мне было несподручно перетаскивать наших девчонок через лесной ручей. Ведь никто, кроме меня, не догадался прийти на войну в сапогах. Снял с закорок последнюю, глядь – а оружия нет. Падлы! Утешало лишь то, что за этот подвиг мне присвоили звание лейтенанта. А может, и не за подвиг. А за то, что мамка моя завуч и носит погоны майора.
Голова моя жила прошлым, а руки делали настоящее. Разбитую рамку от мамкиного портрета я умыкнул. Бабушка оставила её на комоде рядом с цветной фотографией, а я умыкнул. Кроме куска фанеры в комплекте имелась пружинящая прокладка из старой газеты «Трудовой путь» с основательно выцветшим шрифтом. Я убрал её в ящик со своими учебниками.
Не делая распальцовку, скажу, что в столярном деле я кое-что понимал. Если, конечно, не сравнивать меня с мастерами прошлого. То были доки, которые знали о дереве всё. Доски замачивали в конском навозе, сушили особым образом, выдерживали в тени. И что? – спросите вы. А то, что полы в нашей ментовке стелили задолго до революции. Двадцатый век проканал, а им хоть бы хны. И сколько бы ни выпили водки несколько поколений сотрудников РОВД, до сих пор (тьфу, тьфу, тьфу!) ни один не споткнулся.
Нашёл я, короче, причину трагедии. Проржавел и сломался гвоздик, за который крепилась бечёвка, держащая портрет на стене. Сама рамка не пострадала. Она просто рассыпалась. Плюс вмятина в левом нижнем углу, на который пришёлся удар. Простая, казалось, задача, а сделать нужно, чтобы комар носа не подточил. Вернее, чтобы дед не увидел чужую руку.
Я очистил пазы и шипы от застарелой грязи, промазал углы слоем столярного клея и вставил фанеру в фальц, чтобы выставить прямые углы.
Стекло тогда было в большом дефиците. Большие оконные рамы набирались из множества мелких проёмов с форточками, в которые с трудом протиснется взрослая кошка. Поэтому никто не выбрасывал деловые куски, размерами больше школьной тетрадки. Вдруг сгодится на раму для парника? Был и у деда свой небольшой Клондайк, где всегда можно выбрать что-нибудь стоящее, очистить от старой оконной замазки, всегда присыхающей намертво, и снова пустить в дело. Поэтому со стеклом я промучился долго, сказалось отсутствие практики. Только с третьего раза не запорол. Чуть ли не дышал на него. Отдраил сухой газеткой до полной прозрачности, и только потом вставил на штатное место. Старую газету трогать не стал. Поменял на «Сельскую жизнь». Она плотнее и толще.
В общем, портрет получился почти таким же, как был. Издали посмотрел – вмятину незаметно, если, конечно, не знать, что она есть. Можно сдавать в ОТК.
Елена Акимовна, конечно, оценила мой часовой труд. Похвалила, сказала «вумница», а в глазах всё та же печаль. Ещё бы, дурная примета. Я принялся ей рассказывать о резонансе, гвозде, что сломался от ржавчины, да только она перебила:
– Дед скоро приедет. Нужно будет стекло мокрой тряпочкой протереть, уж слишком оно чистое. Ты уж хоть его не расстраивай, промолчи.
До позднего вечера бабушка гремела посудой. Сегодня у неё это получалось особенно громко. Лишь изредка на кухне замирали все звуки, и устанавливалась мёртвая тишина. Каждый такой раз я выходил из комнаты: не случилось бы что. Нет, всё спокойно. Бабушка сидела на краешке застеленной койки. Раскладывала по цветастому покрывалу колоду старинных карт, которую обычно хранила у себя под подушкой. Тревожное ожидание довлело над бытием. Надолго ли, навсегда?
