Вместе с Чаевых в комнату въехала «тачанка» с бутылками и закусками. Выпили портвейна, закусили салатом и заливным судаком.
— Как вы с Росомахиным живёте? — вдруг спросил Ферзухин. — В мире? Или немножко кусаетесь? Слыхал я, что с бытом на стройке не всё ладно. Говорят, что вы честный работник, но Росомахин на вас давит.
— Давит, давит! — удручённо подтвердил Чаевых.
— А было ли… — продолжил приезжий.
Не дослушав, о чём пойдёт речь, Чаевых с пылкой готовностью согласился:
— Было! Было!
— Подождите, я же ещё не спросил, что было… Ах, чёрт, запамятовал мысль… Да, значит, так: как бы ни давил на вас Росомахин, за быт отвечаете вы. Идут разговоры, что ваша линия расходится с линией партии…
На Ферзухина смотрели два мутных дрожащих шарика.
— Будем принципиальными! У вас нет партийных взысканий?
— Выговоров не было. Я ведь всегда стараюсь! — чистосердечно признался Чаевых. — Но, должен вам сказать, что с Росомахиным работать невозможно.
— Вы о себе говорите, а не о Росомахине. Объясните, — Ферзухин посмотрел в шпаргалку, написанную Ромашкиным, — объясните, почему на стройке такая текучесть кадров? Сотни людей приезжают, сотни людей уезжают…
Записав что-то в тетрадочку, Чаевых ответил:
— Не устроены, стало быть. В силу слабости. С жильём туго, с яслями, с детскими садами. Вы в моё положение войдите! Построили детский сад, а Росомахин вселил в него Дом техники, фотовыставку… Что я могу поделать?
Вино было выбрано правильно — портвейн. Чаевых пил всегда только водку. От непривычного портвейна он ошалел, стал очень разговорчивым.
Ферзухин задавал вопросы. Чаевых отвечал, спасал себя и стараясь утопить своего любимого шефа.
И чем дальше шёл разговор, тем глубже вживался в образ Топорик, тем некрепкое становился Чаевых в своих признаниях.
Рассуждая о делах стройки, он зашёл так далеко, что убеждённо заявил:
Росомахина надо снимать. Зазнался он и зарвался. От масс отошёл… И наша комиссия к этому выводу, конечно, придёт.
— Какая комиссия? — удивлённо спросил Ферзухин,
— Не темните, я воробей стреляный, — ответил Чаевых.
Ферзухин пошёл навстречу.
— Ладно. Темнить не буду.
Беседа была прервана только однажды: секретарь Чаевых принесла ромашкинскую кинокамеру.
Костя не замедлил воспользоваться ею.
— Можно вас снять на память, как гостя? — спросил он Ферзухина.
— Пожалуйста, ничего секретного в моём приезде нет.
В кадр вместо с Ферзухиным попал, конечно, и Чаевых.
— Что вы завтра будете делать, товарищ Ферзухин? — осторожно полюбопытствовал Чаевых.
— Отдохнуть предполагаю. А может быть, и посмотрю что-нибудь.
— Карьеры? Обогатительную фабрику?
— Нет, — ответил Ферзухин. — По общежитиям пойти думаю. Как народ живёт, посмотреть.
— В таком случае я к вашим услугам. Могу сопровождать, угодливо предложил Чаевых.
— Сопровождающих мне по надо, отрезал Ферзухин. — А ты работай. — Он перешёл с Чаевых на «ты». — У тебя дола. Если гид мне понадобится, то вот он — Ромашкин.
Чаевых откланялся и вышел. По через несколько минут вернулся.
— Извините, тетрадочку забыл. А может, мне всё-таки прийти утром? Если по общежитиям, объяснения могу дать.
Ферзухин уже снял пиджак, шагал из угла в угол в рубашке, шлёпая себя по груди резинками подтяжек.
— Ладно, приходи. Да, вот что: пусть-ка официант принесёт мне счёт за ужин.
— Какой счёт? — удивился Чаевых.
— Обыкновенный. Кассовый.
— Так вам платить не надо… Дирекция, так сказать…
— Финансовую дисциплину нарушать не следует, — назидательно произнёс Ферзухин. — Между прочим, на одну стройку приезжало важное лицо. Оно выпило бутылку кефира и съело яичницу, а списали на приём три тысячи рублей… Ха-ха! Погуляли. Нет, Чаевых, эту практику пора прекращать.
— Так я же не из государственных… Из своих, — пытался вывернуться Чаевых. — Вы — гость. Я вас, так сказать, принимаю…
— А это уже будет взятка, — отрезал Ферзухин. — Пусть принесут счёт.
… Утром Чаевых дежурил у ферзухинских дверей.
— Как спали? Матрац не кололся?
— Отлично спал.
— Комната понравилась?
— Ничего.
— Может, мы, конечно, тут кое-что недоделали…
— Тетрадочка при тебе? Вот и отлично! Пойдём по общежитиям. Будешь записывать, что надо сделать.
