Чаевых предупреждающе постучал карандашом по столу.
— Так вот: листочки ваши с карикатурками всё равно надо будет снять, иначе не то представление у гостей получится. В чёрном свете увидят… А очернение — знаете что такое?
Итак, Чаевых поручено «заняться вопросом сатиры», «курировать юмор».
Ох, сколько до него кураторов было! С Чаевых их роднит то, что у них на столе тоже лежала тетрадочка и против сатиры они всегда имели тот же неотразимый аргумент: «очернение». Стоило написать сатирику рассказ о нехорошем трубочисте, как они гневались: «Очернил всех советских трубочистов!» И на рассказ о халтурщике сапожнике они набрасывались: «Загуталинил славных тружеников обувной промышленности». И мимо выступления о нечестном милиционере не проходили: «Освистал всю милицию».
Либеральнее они относились к юмору. Но смеха как такового не любили. Они были за улыбку, причём не за какую-нибудь такую беспочвенную улыбку, а за «улыбку с нагрузкой».
Чаевых же и улыбаться не умеет. Впрочем, если бы и умел — ему сейчас не до этого.
… Заместитель директора звонил по телефону:
— Отдел снабжения? Иванцова! Иванцов, на Магнитогорский поехали отливать скульптуру? Что? Ждёте одно— трубненской руды? Да вы дети. Не наивничайте. Неважно, из какой руды: важен символ!
— Механика мне! Синицын? Сними экскаватор с карьера и пошли к берёзовой роще — пруд копать.
— Пекарня? Передайте Михаеву, чтобы завтра к утру испекли экспериментальный образец хлеба-соли. Что? Арестовали Михаева? Проворовался, говорите? Ай-яй-яй!
Ромашкин покидать кабинет заместителя директора не торопился.
— Ну, что? — спросил Чаевых. — Разве вам но ясно? Карикатурки надо снять! А вместо них поносим плакатики. Знаете, такие: мужчины, женщины, дети, старики и все с поднятыми руками: «Давай!», «Даёшь!», «Дадим!»
— Эго хорошо, согласился Ромашкин. Давая! Валяй! Карикатуры-снимайте. Посылайте люден я снимайте, раз такое указание. Мы этого делать по будем.
— Добро, — сказал Чаевых. Пошлю, снимут. Только вы ничего нового не вешайте. Есть у вас новое?
— Разумеется. Рисунки Орликова, стихи Сапрыкина.
— Так вы принесите эту карикатурку мне, пусть у меня пока полежит… Кстати, про что она?
— Всё про то же, товарищ Чаевых. Про общежития. Пятьдесят человек умываются из-под одного крана. А всем на работу в одно время. Собирались поставить ещё несколько раковин, но так ничего и не сделали. Это правильное отношение к народу?
— Гм-гм… Как сказал товарищ Росомахин, вышли мы все из народа…
— Совершенно справедливо, — подтвердил Ромашкин. — У нас не из народа вышли только двое: граф Алексей Толстой и граф Игнатьев. Первый — писатель, второй — военный. Но выйти из народа — это ещё не всё. Надо в народ вернуться.
— Что-о-о? — переспросил Чаевых. Рука ого схватилась за тетрадочку. Видимо, он хотел что-то записать. — Вы, знаете, тако-ое говорите…
Ромашкин беспечно ответил:
— Что слышал, то и говорю. Пойдёшь в карьер или на стройку — всего наслушаешься…
Чаевых насторожился:
— И про меня что-нибудь говорят?
— Говорят.
— А конкретно — что?
— Говорят, например, что ваша линия расходится с линией партии…
— Как расходится? Кто сказал?
— Все говорят, многие.
— А вы можете объяснить, почему говорят? — с тревогой в голосе спросил Чаевых.
— Может быть, и смогу. Я подробно но выспрашивал, но догадываюсь. Линия партии: «Всё для человека!»
Партия и о жилищном строительство заботится, и о яслях, и о школах, и о детских садах. И средства на всё это даются. А у нас на руднике денег на строительство домов освоили мало. Построили общежитие, а открыли в нём Дом техники. А сколько людям воевать пришлось, чтобы воду в новые ясли дали? Воду дали, а ясли но открывают — хотят к приезду комиссии приурочить. А папаши и мамаши раздражаются. И со столовыми беда. Был бы один случай — туда-сюда. По их много. Вот и выходит вроде — линия. А кто ад весь быт отвечает, кто, как вы говорите, курирует этот вопрос? Чаевых. Стало быть, его линия расходится. Может быть, я не так объяснил, но я могу только догадываться, — скромно закончил Ромашкин.
Тетрадочка в кожаных корочках выпала из рук Чаевых. Лысина его покрылась испариной. И вдруг Ромашкин увидел тлаза Чаевых, он не видел их никогда: щёлочки раздвинулись — и из них выглянули два мутных дрожащих шарика.
