— Вот те крест! Всё как есть подпишу. Только домой скорей отпустите.
— Домой? Это не сразу…
— Ещё будете спрашивать?
— Не только я. Следователи будут спрашивать, прокурор поинтересуется.
При слове «прокурор» Актиния, вздрогнула, но тут же взяла себя в руки и спросила невинно-простецки:
— Значит, домой не скоро?
— Задержаться, видимо, придётся, гражданка Требухова. Может, на год, а может, на три. Как суд решит…
— А я думала, на часок или до вечера в крайнем случае… А то и молоко, которое купила, скиснет.
— Молоко пейте сразу, — убеждённо сказал майор Елизаров.
Актиния спросила с робкой надеждой:
— А не предвидится амнистия?
Ответ её разочаровал. Майор популярно разъяснил, что времена необдуманных амнистий для уголовников прошли. Потом в свою очередь спросил:
— У вас ко мне есть ещё вопросы, гражданка Требухова?
— Какие же вопросы? Вы меня вызвали, вы и спрашивайте.
И тут Актиния услышала слова, от которых чуть не свалилась со стула.
Майор сказал:
— А знаете, Требухова, я ведь вас не вызывал…
Чуть позже «раковая шейка» милиции — крытая синяя автомашина с красной полоской — промчалась под «кирпичом», запрещающим въезд в Аппендиксов тупик, и остановилась возле дома Петровича. Петрович безмятежно спал на кровати в сапогах и телогрейке.
Кроме Петровича, пассажирами «раковой шейки» в этот вечер оказались Михаев и Настенька. Типчак встречи с людьми в синих мундирах избежал. Он зашёл поболтать к соседу и увидел из окна, как милиция подъехала к дому Актинии. Прямо от соседа, никому ничего не сказав, тяжёлым галопом он помчался на станцию. Дежурный по станции видел, как большой, широкоплечий парень в кепочке и Вельветовой куртке прыгнул на подножку чуть приубавившего ход курьерского поезда…
Перекати-поле Васька Типчак скрылся, оставив Настю, распростившись с мечтами о женитьбе. Куда помчал его курьерский поезд? До первой крупной станции? А дальше — под Киев, к маме? «Чуден Днепр при тихой погоде!» Нет, у мамы его быстро найдут, у мамки прописка нужна и прочие формальности. Очень возможно, что Типчак снова устремился долбить лунки где-то на Таймыре. «Двести граммов спирта в день и круглый год свежие помидоры. Житуха — исключительная!»
15. Когда можно смеяться!
Очернение трубочистов
Ромашкин впервые видит глаза Чаевых
В кабинете, кроме гладкого канцелярского стола, ничего не было.
На столе, кроме телефона и тетрадочки в кожаных корочках, ничего не было.
По ту сторону стола, где говорят, указывают и диктуют, сидел Чаевых.
Но ту сторону, где слушают и соглашаются, Ромашкин.
— Так вот, товарищ Ромашкин, мне поручено заняться вопросом сатиры. Курировать, иначе говоря. Понимаете, такие дни настают праздничные, а тут по всему городу — карикатуры на имеющиеся безобразии. Уточню: кое— где имеющиеся, в отдельных случаях. И это вместо того, чтобы демонстрировать достигнутые достижения…
Чаевых говорил спокойным, ровным голосом, не повышая его и не понижая. Ромашкин, чуть улыбаясь, смотрел на него. Лицо Чаевых ничего не выражало, глаз, как всегда, видно не было. На их месте располагались две узенькие щёлки, словно прорезанные безопасной бритвой.
— А что, разве по праздникам сатира неуместна? — удивлённо спросил Костя. — Что же тогда получается? Первый праздник — Новый год. Мы подводим итоги года минувшего, демонстрируя достигнутые достижения — и смеяться нельзя. Потом другие праздники: День Советской Армии, Восьмое марта, Парижская коммуна, Первое мая, День печати, радио, Победы, защиты детей, праздники милиции, пограничника, танкиста, авиации, физкультурника, строителя, металлурга, железнодорожника, шахтёра, артиллериста, Седьмое ноября, День Конституции. Если сюда прибавить ещё татьянин день, николин, петров, ильин, спас, троицу, покров, Веру, Надежду, Любовь,
Бориса и Глеба, то для сатиры места вообще не останется…
— Ну, насчёт Веры и Надежды — это религиозное… Мы же атеисты…
— Уже легче! — обрадовался Костя. — Вы знаете, я всегда за то, чтобы показывать достижения. Но и без юмора, без сатиры не обойтись. Все здоровые люди смеются, не смеются только нездоровые или те, кто боится смеха…
