Это был далеко не юный, но фанатичный натуралист, о которых взахлёб пишут авторы репортажей на четвёртых полосах газет. «В этом доме, в этом доме я почувствовал себя, как в Сухуми. На меня повеяло тёплым, ласковым дыханием замечательных советских субтропиков. Здесь пели неведомые мне птахи и наливались терпким лимонным соком пахучие, ароматные цитрусы…»
Вот так я и хотел написать — восторженно, проникновенно и чуточку бестолково. И для этого постучался однажды в дверь дома, на калитке которого висела табличка: «М. В. Вторников».
Разумеется, редакционного удостоверения, где в графе «должность» стоит колючее слово «фельетонист», я хозяину дома не предъявил: это могло несколько сбить его с толку и значительно понизить температуру наших отношений. Я показал членскую книжечку Союза журналистов и прямо, без ненужных предисловий сказал о благородной, возвышенной цели моего прихода.
Тем не менее моему визиту цитрусовод и птичник был почему-то не рад. Он нехотя провёл меня в комнату, обставленную дорогой импортной мебелью, и, не предложив даже присесть, спросил:
— Так чем могу быть?…
— Я насчёт лимонов…
— Пожалуйста, вот лимоны, — сухо ответил хозяин.
— …и по поводу птиц.
— Пожалуйста, вот птицы… — ещё суше произнёс он.
— Это. вы, так сказать, в свободное время?…
— Совершенно точно, в свободное, — совсем сухим голосом сказал он.
— А работаете вы, товарищ Вторников…
— Директором комбината бытового обслуживания, как вам известно…
— Мне это неизвестно.
— Ха-ха! Рассказывайте!
Я огляделся по сторонам, соображая, как вести беседу дальше. Но хозяину дома показалось, видимо, что я просто присматриваюсь к его шкафам и сервантам.
— Эта мебель куплена ещё до того, как я стал директором комбината, — сказал он., желая, наверно, предостеречь меня от поспешных выводов.
Я почувствовал, что беседу продолжать невозможно. Хозяин думает, что разговоры о птичках божьих я веду только для отвода глаз…
Да, он так и думал, И в этом я убедился, вернувшись в редакцию. Мне позвонил Ипсилантьев:
— Слушай, что ты хочешь делать с этим Вторниковым?
Я стал говорить про птиц и про павловские лимоны, но Ипсилантьев перебил меня:
— Я понимаю, может, это не телефонный разговор, но если ты имеешь в виду недостачу, которая у него была в прошлом году, так выговор за неё он уже получил. Тут всё нормально.
Я неосторожно высказал предположение, что если бы меня интересовала недостача, то я самостоятельно разобрался бы в ней. И тем самым навлёк на себя обиду.
— Ах, ты хочешь сказать, что не веришь мне?!
Потом позвонил Шустиков из треста озеленения.
Едва поздоровавшись со мной, он спросил:
— Что ты там затеваешь против Вторникова? Не стоит. Хороший мужик. Ну что ж, пустил часть новой мебели налево, так тут больше грешен его заместитель…
Мне снова пришлось лепетать про благоухающие цитрусы и про любовь к живой природе, но мои знакомый не слушал.
— Ты басни мне не рассказывай. Я тоже не лыком шит. Но хочу тебя серьёзно просить: не торопись. Я ведь Вторникова давно знаю. Хозяйственник крепкий. Но кто без изъяна? Порой каждого из нас надо поправить…
Вскоре раздался звонок от Адресовича из филармонии. Концертмейстер уверял, что Вторников — симпатичнейший. парень и что история с приписками на его комбинате явно раздута…
— Постой, а какое отношение ты имеешь к Вторникову? — спросил я.
— Да, собственно, никакого. Тут просил один солидный человек, которому он устроил мебель… И учти, если влезешь в это дело, неприятностей тебе будет масса.
Далее не замедлил откликнуться Воробейкин с телефонной сети.
— Давненько не говорил с тобой, — начал он издалека.
— Давненько, — быстро согласился я. И сразу же поставил вопрос в упор: — По поводу Вторникова звонишь?
Воробейкин был искренне удивлён:
— А как ты догадался?
— Очень просто, — ответил я. — Ты хочешь сказать, что он хороший малый.
— Ага!
— Может быть, ты ещё желаешь сообщить, что за недостачу его уже наказали, что мебель налево пустил не он, а его зам, это история с приписками…
— Да ты, я вижу, глубоко изучил дело, — заключил Воробейкин. — Но я бы тебя всё же просил…
Пятый звонок был из дому… Что мне оставалось сказать дорогим домашним? Идиллической жизни, подобно той, что у Бабочкина, у нас не будет. Ипсилантьева, Шустикова, Адресовича и Воробейкина в гости пригласить не удастся. Безмятежного лирика, голубоглазого созерцателя из меня не вышло. И чёрт с ними, с лимонами, со всякими чижиками, зеленушками и завирушками! Я буду писать фельетон про Вторникова. Конечно, торопиться не стану. Возможно, мне ещё кто-нибудь позвонит в его защиту.
