У троллейбусной остановки он сказал:
— Вам на десятый? И мне тоже…
Ловко подсадив Аню на ступеньку, он отправился с нею на другой конец города — провожать. А потом, только часа через два, вернулся к себе в общежитие.
Друзья не могли скрыть своего любопытства:
— Где ты пропадал?
— В библиотеке сидел, — неуверенно ответил Виктор. Почувствовав, что ему не очень верят, он для убедительности уточнил: — Транскрибирование повторял…
Влюбился он горячо.
Виктор хорошо, не побоюсь даже сказать — отлично, рисовал карандашом. Товарищи не раз говорили, что зря не поступил он в художественный институт. В этом была своя доля правды, тем более что у нас, на филологическом, Соседкин ходил далеко не в пятёрочниках.
Но рисованием он занимался не так уж много. С альбомом в руках мы стали его видеть только в последнее время. Как-то заходим мы в нашу комнату. Виктор сидит один и самозабвенно трудится. Потом его позвали к телефону. Он выбежал, а альбом спрятать забыл. Мы заглянули в его работу и в чётких, уверенных штрихах увидели Аню — её умные, кокетливые глаза, маленькие насмешливые губы, гордый носик и пышную, неорганизованную причёску. А на дальнем плане, в несколько неожиданном соседстве с портретом, виднелись кипарисы, море, паруса. Видимо, Виктор не просто рисовал. Наедине со своим альбомом он и мечтал. Поэтому и возникли рядом с Аниным портретом манящие морские дали…
Но вот ни с того ни с сего Соседкин вдруг забросил графику и сменил карандаш на авторучку. Сидит днём, пишет. Ложимся спать, а он включит ночник и всё скрипит пером. Ну прямо как летописец Пимен: «Ещё одно, последнее сказанье…»
Секрета из этой работы Виктор, правда, не делал: он переписывал конспекты своих лекций. Труд титанический. Соседкин хоть и художник, а почерк у него ужасный, легче расшифровать иероглифы индейцев майя, чем его записи. Но новый вариант конспектов выглядел уже совершён но иначе вроде даже и рука не Виктора, а кого го другого: буковка к буковке, прямо как но косой линеечке выведено.
И мы догадались: Лия уже две недели больна, и это для неё изготавливает Соседкин своё учебное пособие.
А когда она выздоровела, Виктор в первый же день снова пошёл её провожать.
Они отправились пешком. Было солнечно и тепло. Неожиданно наступившая оттепель журчала бойкими ручья ми и гремела ледяными глыбами в водосточных трубах.
Виктор впервые на час-полтора оказался с Аней наедине. Не ловите меня на слове, не спрашивайте: как это «наедине», когда они идут по улице? Но ведь прохожие не в счёт, их обычно в таких случаях не замечают. Главное, чтобы не было знакомых, которые могут помотать разговору. Милому, простому разговору о всяких пустяках, но каждое слово которого и даже каждая пауза преисполнены великой многозначительности.
Однако знакомые, как назло, начали встречаться на каждом шагу, и всё из университета. Виктора это раздражало, тем более, что Аня была со всеми приветлива и подолгу болтала. Так он и но успел сказать то, что хотел.
Не сумел он сделать этого и в следующий раз. Как только они вышли из подъезда, Аня деловито сказала:
— Вот что, Виктор. Через неделю у нас экзамен по русской литературе восемнадцатого века. Давайте вспомним кое-что. Вы ведь, Лавер но, ещё и не начинали готовиться. Ну-ка, я проверю. Расскажите мне про Фёдора Эмина.
Лирически настроенному Виктору такой оборот разговора был явно не по душе, но он покорно согласился.
— Фёдор Александрович Эмин, — уверенно начал Виктор. — Национальность, происхождение, время и место рождения точно не известны. За семь лет литературной деятельности выпустил более двадцати пяти книг, в том числе семь романов, из которых не меньше четырёх были его оригинальными произведениями, а также три тома «Истории России»…
— А названия романов помните? — спросила Аня, приятно удивлённая бойкостью, с которой начал Виктор.
— «Любовный вертоград, или Непреоборимое постоянство Камбера и Арисены», «Непостоянная фортуна, или Похождения Мирамонда», один из популярнейших русских романов того века, «Приключения Фемистокла», «Письма Ернеста и Дорвары», — выпалил Виктор.
