— Вот ото да! Никогда не подозревала. Оказывается, стрекоза имеет на каждой ноге по три уха. У неё пять глаз и два сердца. Последнее схоже со мной…
Капитолина Капитоновна сдёрнула очки и раздражённо сказала:
— Ну, знаете!..
Может быть, и дальше продолжала бы удивлять Мотылькова своих товарищей новостями, но вошла курьерша и объявила:
— Младшего референта Мотылькову к директору!
Люба скрылась за стеклянной перегородкой, отделявшей референтский зал от кабинета директора. Вернулась она только через полчаса.
Первым её увидел молодой сотрудник, которого все звали Валерием или Лерой. Он был очень юн, и отчество не приклеивалось к его имени, не говоря уже о фамилии, которую знали, видимо, только в отделе кадров.
— Ну, что там было? — спросил Лера.
— Молодым везде у нас дорога, — ироническим тоном произнесла Мотылькова. — Как обычно, Юрий Карпович давал интервью…
Лера погрустнел: на образном языке Мотыльковой «давать интервью» значило то же самое, что «устраивать разнос», «давать нагоняй».
Молодой референт был явно неравнодушен к Любе. Впрочем, каждый мужчина в его возрасте и холостяцком положении испытывал бы то же самое. Нежный овал лица, васильковые глаза и обаятельная улыбка, в которой воплощались наивность, невинность и кокетство, не могли не ввергнуть его в лирику и задумчивость.
Застенчивый и несмелый Лера чувство своё пытался скрывать. Но кое-что всё-таки ускользало от его контроля.
Мотылькова делала вид, что ничего не замечает. Впрочем, не замечать ей приходилось многих.
Пожалуй, единственным человеком, избавленным от гипнотического влияния Любиных глаз, был директор Юрий Карпович, мужчина средних лет, с маленькой бородкой и очень толстой нижней губой.
Когда у Юрия Карповича начиналось с Мотыльковой очередное «интервью», он старался держаться спокойно, называл её Любой, даже Любочкой, терпеливо объяснял, в чём и где она ошиблась.
Видя, что над нею сгущаются тучи, Люба пускала в ход свою улыбку. На какое-то мгновение лицо Юрия Карповича добрело, светлело. Но директор быстро ловил себя на этом и спохватывался.
— Довольно очарования! — кричал он истошным голосом человека, отпугивающего от себя чёрта. — Любовь Петровна, давайте будем серьёзны.
Если директор обращался но имени-отчеству, значит, он рассердился. При этом губа его несколько отвисала. На следующем этане разговора она отвисала ещё больше, и Юрий Карпович, хрипя от волнения, выговаривал но слогам:
— То-ва-рищ Мо-тыль-ко-ва…
Это бывало тогда, когда Люба начинала защищаться:
— Ну конечно, вы вообще не любите молодых.
«Такое нежное, изящное существо, — думал про себя
Юрий Карпович, — но сколько же в нём нахальства! И главное, знает, как обороняться: «Молодых не любите». Или ещё: «Не чувствую помощи коллектива».
— Ну какая же вам, товарищ Мотылькова, помощь, если вы пишете «метлахская шкатулка»! — кипятился Юрий Карпович. — Шкатулки бывают палехские. А метлахские — знаете, что такое?
Люба смотрела на директора широко открытыми глазами. В них, как в майском небе, были синева и пустота.
— Метлахские — плитки, которыми выстилают пол в туалетах.
— Хорошо, буду знать…
— Ну, вы хоть бы в энциклопедию посмотрели…
— А там разве есть? — искрение удивлялась Мотылькова. — Почему же Капитолина Капитоновна мне не подсказала?
Люба всегда была права. По со мнению, кто то постоянно должен был ей помогать. Во чью-то обязанность входило подсказывать, напоминать, наталкивать, советовать, предупреждать.
Это имело корни исторические. Когда Мотылькова училась в школе, к ней прикрепляли сильных учеников. Она шагала из класса в класс «на буксире у пятёрочников». Дома к Любке была прикреплена бабушка.
Не осталась Мотылькова без опеки и в институте. Над ней шефствовали два студента. Один — но линии иностранных языков, другой — но социально-экономическим дисциплинам. И если Люба не блистала знаниями, шефов упрекали: что же, мол, вы не втолковали ей, успеваемость в группе снижаете.
Правда, такое случалось, не часто. Экзамены Мотылькова «проскакивала» с удивительной лёгкостью, хотя и не очень «надрывалась» над учебниками.
Подруги разводили руками и говорили:
