Мебельная стенка опрокинута. Бумм! Ангела бросается к телефону. Но я её опережаю. Выдёргиваю кабель. Сыплется штукатурка. Мне приходит в голову достойное завершение моего визита в этот дом: её священная ванная комната. Во всём её блеске и славе. Вольфганг лежит на полу, закрыв лицо руками. Наверное, ничего больше не хочет видеть. Я перепрыгиваю через него, становлюсь на оранжевые плитки ванной и писаю — выписывая моё имя — подписываюсь. Бежит Ангела, вооружившись тупым столовым ножом. Я стою спиной к ней, но, к счастью, есть зеркало, и, к счастью, она не очень сильная. Ножичек со звоном падает на плитки. Я валю её на пол, пинаю под зад. Достаточно. Ангела плачет. Ну и на здоровье. Она очень серьёзно относится к своей ненависти. Это самое поразительное.
Самое время оставить это время в прошлом.
Все канатные мосты в старый мир уничтожены, перерезаны. Это был мой последний адрес. Ещё одна сентиментальная секунда — и я хватаю вино, бросаюсь вон и бегу что есть мочи.
Передышка.
Спрятаться. Присесть. Успокоиться. Блевануть. Выблевал с литр. Уах!
Всё же я совершил что-то страшное. Друга своего ударил. Я распечатываю бутылку вина — просто вдавив пробку пальцем внутрь.
Вы всего лишь горящие восковые куклы, с фитилём в голове. А вы думаете, у вас в черепке что — то тёплое и уютное? Вы пылаете и плавитесь; мне надо было пописать в ваши глазницы, чтобы не намочить пол!
Многовато для одного дня. Слишком много разрушений, и ещё не всё позади. Это хорошо.
Всегда бывает хорошо, когда чёрт скачет на свинье навстречу рассвету. Ху-у-у-ха-ха-ха! До чего же мне плохо.
Где я, собственно, нахожусь?
Земля под ногами, как ей и положено. Все поросло травой. Хорошо.
Я богат! Двести пятьдесят марок, бутылка «шабли» и на два дня еды. Всё путём. Вон там стоит какая-то разбитая машина, сплошь обломки. Я осторожно влезаю в неё. Ангела вполне могла вызвать булей. Лучше часок переждать в укромном месте, а потом уже двигать дальше. Из приборной панели свисают оборванные провода — красные и жёлтые. Старение и ржа, расшатывание и обрушение. Класс!
Машина — красивая вещь. Многие автомобили — скучнейшие штуки. А эта развалюха — превосходна. Мы уже тысячелетия интегрируем дерьмо и делаем это всё рафинированнее. В дерьме есть и яд, и мощь.
Растёт число копрофагов.
Удовлетворяемся ли мы при помощи кожи, бича и острых высоких каблуков, идём ли на кладбище и трахаем там мёртвых или робко довольствуемся фильмами ужасов — так или иначе, трэш — это форма искусства, и наш гимн — барабанная дробь и культивированный крик…
Когда возник планктон, когда он пополз вверх по утёсам, пустил корни, то лава и огонь наверняка сперва хохотали во всё горло и лишь потом принялись жаловаться, сомневаться, впадать в отчаяние и выть: «Ах, мы затвердеваем, мы каменеем, повсюду лишь остывший пепел, жизнь умирает. Ох-хо-хо…»
Победа. Тоже не более чем галлюцинация — равно как и борьба В последнее время начинает развиваться эстетика поражения-на пару с кокетством потерянности: сборник правил хорошего тона для терпящих банкротство… Кто-то стильно передаёт ложку, а кто-то неуклюже идёт через Иордан. Это новейший вид спорта, очень весёлая, но только наидешевейшая мода на ипохондрию, мне она безразлична.
Мне вообще нравится китч. Время оливковых деревьев, кустов боярышника и розовых клумб миновало, они перекочевали в рекламные проспекты и привлекают туристов: на сегодняшний день — свалявшийся клок волос в алюминиевой пепельнице; но китч, эта навязчивая раскрашенная гетера, ведёт смертельную борьбу за нашу благосклонность. Это я люблю.
Дерьмо рассказывает в конечном счёте о том же самом, непрерывно указывая на это своими гнилыми пальцами.
Пока что дерьмо и китч приблизительно уравновешивают друг друга. Магическая смесь мишуры. Раньше я стремился в будущее, потому что был оптимистом. Сегодня я хочу оставаться в настоящем, потому что я есть оптимист. Я принад лежу сегодняшнему дню. Здесь моя игрушка. Та глина, из которой я леплю фигуры — от утреннего тумана до неоновой пестроты. Я тоже борюсь. За победу. Ну конечно, за что же ещё? Борьба — это слишком святое дело, чтобы заворачивать её в знамя.
