— Тошно?! Надо понимать, ты проигрался?
— Нет, я завязал не поэтому.
— Но ты же всегда был отравлен всем, что касалось азартных игр! Хорошо помню, что ты ещё в школьные времена оставил в Дагльфинге целую кучу денег.
Он барабанил ладонью по столу.
— Ну и что? Если бы я пропил всё, что проиграл, я бы давно уже умер…
Смех у него был нестерпимо громкий.
— Кроме того, я, наверное, единственный в мире игрок, который покончил с этим на пике везения.
— Расскажи!
— Ну, как-то однажды я целую ночь играл с одним богатым человеком, на его вилле на озере Штарнбергер. Он был пьян в стельку, а на кон была поставлена большая сумма — во всяком случае, для меня большая. Он горланил песни, пердел и проливал виски на игральную доску. Мне приходилось будить его через каждые три хода, а несколько раз он даже ходил назад.
— Ага. И всё же, несмотря на это, он выиграл?
— Да где там! Конечно же, он проиграл. Он проигрывал и расшвыривал деньги по всей комнате. Я сосредоточился и старался делать лучшие ходы из возможных, а он сосал свое виски прямо из горла. После каждой игры я вставал, собирал с пола мокрые купюры и рассовывал их по карманам, чтобы он не видел, какую кучу денег уже проиграл.
— Вот это картинка! Ты же рассказываешь просто про рай!
— Да, вначале я и сам радовался. Утреннее ликующее солнце уже всходило над озером, а я всё подбадривал его, чтобы продолжать игру, лицемерно нахваливал непредсказуемые варианты, которые он находил, — это когда он снова и снова делал неправильные ходы. Сотенные высились штабелями, скоро я вёл счёт уже на тысячи, хотел разбить его наголову Каждая купюра, которая переходила от него ко мне, наполняла моё сердце радостью на две с половиной секунды, ровно за это время я успевал расставить шашки для нового кона. И если по какому-то недоразумению одна купюра возвращалась к нему, в левом полушарии моего мозга поднимался негодующий крик, и я обстреливал его сбивающими с толку ходами. Я словно коршун нависал над игральной доской, а этот залитый под завязку фраер всё время только посмеивался и подливал себе ещё, пытаясь и меня заставить выпить, но я и в семь утра оставался твёрд в своих правилах — никогда не пить во время игры. Он с ухмылкой передавал мне бумажки, а я брал и брал, и вдруг меня пронзило: я внезапно услышал, как адски-глумливо его смех разносится по всей его вилле, и я очнулся, опомнился. понял, что он потешается надо мной, что я доставляю ему громадное удовольствие, изображая шута. Я был для этого извращённого типа лишь объектом насмешек. Он даже предложил мне молочный коктейль! Я взглянул на доску и не смог вспомнить ни одного кона — оказывается, я провёл их как робот, как компьютер, в тотально оглушённом состоянии. Синенькие купюры превратились в нумерованную эрзацпоэзию, в удобные трофеи. Они внезапно потеряли для меня всякую ценность. «Ну, что же вы больше не играете? — спросил он. — Почему вы остановились?»
Можно было бы выжать из этого вонючего животного ещё кое-какую сумму, но никогда в жизни я не чувствовал себя таким униженным.
Я схватил доску, вышел на террасу, пересёк лужайку и швырнул доску в воду, шуганув при этом лебедей, которые испуганно взлетели. Я шёл от озера Штарнбергер до дома в Гильхинге пешком, в голове не было ни одной мысли, только стыд. Ваг так-то.
Посетители пивной уже поднималось из-за столов и тушили свечи. Роберт помотал головой:
— Если признаться честно, я понял далеко не всё.
— Клюв грифа недостаточно прочен, чтобы продолбить шкуру его жертв. Поэтому он засовывает свою длинную шею в задний проход мёртвого животного и поедает его изнутри. Ты слышал про это?
— Нет.
Мы закурили и некоторое время молчали. Я размышлял, не поведать ли мне ему о том потрясении, которое я испытал, когда обнаружил у Босха, в адской части его «Сада радостей земных», игральную доску для триктрака. Нет, решил я, лучше не надо.
К нашему столу подошла официантка и сменила пепельницу.
Потом Роберт рассказывал мне о той девушке, которая его сюда пригласила, а сама не явилась.
— Она у нас на фирме помощница. Ну да, я теперь возглавляю одну транспортно-экспедиционную фирму. Под крылом у моего дяди.
