Это такой тип, который смотрит, как над крепостью кружит стая чаек, и ждёт, когда две из них столкнутся. Если вы понимаете, что я имею в виду.
Реликт начала семидесятых, свинюшка с двадцатью восьмью семестрами германистики! К тому же, хлебая суп, он вываливает язык наружу — терпеть не могу. Шёл бы он отсюда!
— Тибет вон в той стороне!
Я показываю приблизительное направление и пинаю его гитару.
— Что-что?
— Сваливай давай!
После короткого обмена ругательствами он сваливает с неожиданной готовностью.
Фред храпит. Луна, сокращённая на четверть, бледнит края облаков. Такое небо я уже видел. Оно висит, написанное маслом, на вилле Штука — думаю, работа Римершмида. Метис щёлкает пальцами.
— Эй, я горжусь, что я метис…
Да-да… Он поправляет свой потешный жёлтый жакетик.
— Я вам ещё не рассказывал свой вчерашний сон?
Не-е-ет…
— Ну так вот, вы мне всё равно не поверите, это самый горячий сон за всю мою жизнь, брутальной интенсивности сон. Итак: стою я в такой низине, да? — что-то вроде Восточной Фрисландии — громадная равнина, и вот я там стою — хм… — в спущенных штанах — и заткнул дыру в плотине. Вы ведь все знаете сказку про мальчика, который заткнул дыру в плотине пальцем и предотвратил катастрофу, да? Так вот, я делаю то же самое, но не пальцем, а моим толстячком — ситуация и впрямь непривычная, а? Все мужики убежали за подмогой — это я поясняю обстоятельства, — а теперь следите! Наверху, на плотине, стоят молодые женщины из деревни и танцуют по очереди стриптиз, чтобы моя штуковина не потеряла твёрдости. «Держись!» — кричат мне и неуклюже обнажаются, по-крестьянски, как могут. Я тут чертовски важная персона, поэтому они сменяют друг друга, все девушки и женщины от четырнадцати до пятидесяти, а потом вдруг выходит деревенская потаскуха, с такой странной, зловещей ухмылкой на губах. На ней такая коротенькая юбчонка из бахромы, наподобие соломенных юбочек у негритянок, а двигается она — йес-са — непристойнее, чем бордельные богини Востока. Она явно перегибает палку, но делает всё хорошо, и даже ещё лучше, — ну просто фантастика! С какой яростью она срывала с себя свои лохмотья!
Как она играла своим языком! О-о-о!.. «Прекрати!» — кричу я наверх, потому что уже слишком хорошо! А она только отвратительно смеётся и продолжает танцевать, вкладывая в это дело всю свою страсть. Я хочу отвернуться, но не могу. Мне становится ясно, что произойдёт, если я не отвернусь. Тогда из всего заряда моего сока получатся вместо деток мертвецы! А потаскуха немилосердно держит мои глаза на привязи у своей юбчонки, вот она спускает её вниз… «Проклятье, — кричу я, — проклятье!» Ну и плевать, я не хочу отворачиваться, я хочу смотреть, я больше ничего не могу поделать, из меня так и прёт — а-а-ах! — я спускаю прямо в океан, выпускаю весь заряд — деревенские тётки застыли в ужасе. Воцаряется зловещая тишина. И только деревенская потаскуха хлопает себя по ляжкам и кричит от удовольствия. А потом океан как хлынет — вот это был оргазм! Всю долину затопило! Конец всему! Потоки меня смыли и сомкнулись надо мной. Тут я и проснулся в мокрых штанах…
Хохот Марии гремит в ночи так, что мозги в позвоночнике стынут, Фред проснулся. Лужёные голосовые связки пьяной бабушки сгоняют у меня с языка последние остатки юмора.
— Таких снов у человека не бывает! — заявила Лилли.
— История хорошая, а хорошие истории всегда истинны! — говорю я.
— Что ещё за история? — спрашивает Фред и зевает, но, не получив ни от кого ответа, опять вспоминает про свою беду: — Моя красивая газовая плитка!
И уже в третий раз принимается перелопачивать это злосчастное событие.
Строительные рабочие выползли из своих жилых вагончиков, принеся в жертву целых полчаса сна, и выстроились перед нами во всём своём ландскнехтском великолепии. Десять или двенадцать рослых мужиков, десять или двенадцать лиц, по которым жизнь проехалась, как плохое кино.
Они ругались и изрыгали угрозы, потрясая деревянными брусками над своими деревянными головами. Мы-to хотели договориться с ними. Лилли вызвалась вытереть блевотину Эдгара и даже обязалась делать это со всеми будущими блевотинами. И как это бывшая кельнерша может быть такой наивной, спрашиваю я себя.
