Мы крадёмся через территорию стройки по глинистым лужам. Лестница в здании ещё пока без перил. Эдгар рухнул и чуть не разбился насмерть. На втором этаже в незаштукатуренном углу лежит куча наших одеял, в которые мы завернёмся на ночь.
Фред зажигает голубое пламя походной газовой плитки. Я поднимаюсь этажом выше и смотрю из пустого оконного проёма на мой город: вижу монотонный танец автомобильных стеклоочистителей, любуюсь трубами, мощными антеннами, водостоками на крышах, откуда пенистые потоки низвергаются вниз по водосточным трубам.
Том поднимается за мной следом. Мой Пятница, мой слуга и оруженосец. Я выказываю ему моё недовольство. Хочу побыть один.
Здесь всё насквозь продувается, но запах жира, на котором поджаривается яичница, проникает и сюда.
Живая игра падающей воды в тёмно-сером свете удерживает мой взгляд ещё две минуты. После этого я вытаскиваю из кармана своё портмоне и достаю свои денежки. Я никогда толком не знал, значат ли они что-нибудь в моей жизни, и если значат, то много ли? По крайней мере раньше, когда я был игроком, я предпочитал оставаться слегка в проигрыше, чтобы избавить себя от подлого нытья моих шипящих и топающих противников. Когда я выигрывал много, это было тоже хорошо, потому что эти нервничающие существа хотя бы имели тогда основание для злобы. Но всё-таки деньги оставались лишь трофеями, цивилизованной версией скальпирования противника, и не имели для меня большой материальной ценности.
Но когда ты изо дня в день терпишь нападки нужды, дело принимает совсем другой оборот. Тогда эти купюры приобретают чрезвычайную важность, и это нормально. Туг нет места для романтики.
Вдруг я слышу пыхтение поднимающейся по лестнице Лилли. Она вооружена горящей свечой. Тени скачут по стенам, словно лошади.
Мне неприятно, что я вынужден быстренько упрятать деньги. Мне стыдно за эту вороватость, поэтому я не издаю ни звука протеста, когда она входит.
— Хаген, радость моя, тебе хоть досталось выпить?
— Мне не надо. Я ещё раньше выпил.
— Ну, замечательно!
Знаю я эту жирную, противную, грязную бабу, знаю её повадки, знаю, какое выражение она нацепила сейчас себе на морду.
Она накапала воска на пол, укрепила в образовавшейся лужице свечку и стала подмазываться ко мне, чтобы я ей чего-нибудь дал. И выпить у неё душа горит, и новую губную помаду безотлагательно надо купить, острая нужда в бабках, и вся-то надежда у неё только на меня.
— Исчезни!
— Ах, Хаген, ведь я к тебе всегда хорошо относилась, ты же знаешь!
Она взвалила на меня свои тяжеленные руки.
Собственно говоря, мне следовало бы сразу ей что-нибудь дать, чтобы она оставила меня в покое, но на этот раз мне захотелось её как следует помурыжить.
— Эй, тебе же ничего не стоит дать мне в долг двадцатку! А?
— Ничего не выйдет. Самому нужны позарез.
— Ну как же так? Ты ведь друг! Я же обязательно отдам!
— Во-первых, я не друг, а уж тебе бы я в любом случае не дал.
— Почему?
— За всю ту чепуху, которую ты молола сегодня целый вечер. Приходи недельки через две, тогда я, может, обо всём забуду.
Она негодующе вскидывает плечи и ощетинивается.
— Уж нельзя и мнение своё иметь! И потом, ты всё понял неправильно! Я совсем не то имела в виду!
— Отлезь!
Она упёрла кулаки в бока.
— Ах так! Ну, тогда мне придётся заработать эти деньги!
Иес-са! Я ужасно боюсь толстых женщин, особенно когда они дышат мне в ухо. Эта воздыхающая свинья повисла на мне, тянет меня вниз, нагрузила меня своими колышущимися телесами, их можно боксировать сколько угодно — она даже не почувствует, студенистая масса всё погасит. Что же мне делать? Не могу же я кричать, звать на помощь… Уи — она всё ещё сильная, дырища ненасытная, будь она проклята; миллион литров пива проводила она в последний путь, миллион пивных кружек сформировал её неподъёмные ручки. Её грудь выпирает из платья, как закипевшее молоко, такая же белая, ну и коровища, атака смертоносных титек, и при этом она пыхтит, как гармошка, по которой кто-то топчется… Могучая хрюкающая свинища. Хоть бы никто не поднялся сюда. Стыдоба-то какая — ситуация просто смехотворная… Если подумать, она же меня насилует, у меня нет никакого выхода. Я ругаюсь на неё на чём свет стоит. И получаю к ответ убийственный поцелуй, она засасывает у меня пол-лица, я задыхаюсь, она упирается мне коленкой в грудь, приперев меня к стенке, расстёгивает мне штаны и достаёт мой эрометр, который от страха съёжился, вялый, как бабушкино тело. Ой-е, я умоляю, я прошу… Лилли устраивает мне один паралич лица за другим, она сползает вниз и присасывается там, но я всё же слишком пьян — если она и дальше будет меня так душить, то ей придётся дожидаться моего трупного окоченения, чтобы хоть что-то затвердело. Да что же это такое? Демоны воздуха, стыд-то какой, да заберите же вы от меня эту пробку! Нет!.. Это ужасно!.. Он раздувается, бесстыдный мой парень, — не может быть, как это пошло! А она хрюкает так громко, что на пол — Швабинга слышно. Я не спускаю глаз с лестницы, жду — вот сейчас сбежится вся свора, встанут вокруг нас, ухмыляясь, ликуя и улюлюкая. Пу-у! Она дрочит меня изо всех сил, туда-сюда, вверх — вниз. Она вспотела — и поднялась вонь. Пот некоторых толстух разъедает глаза и нос, как кислота. И вот мой сок выбрасывает белый флаг, вырывается из подавленной крепости, спасается мощным прыжком на волю.
