— Мудрость Иоанна Комнина безгранична, и мысль его прозревает сквозь дни и годы быстрее стрелы огненной.
— Красива речь, да только колокольный звон — и тот разумнее. О чем слова твои, посол?
— Моего василевса крайне огорчила и встревожила злокозненная вылазка севаста Давида. Тебе, кесарь, лучше всякого известно, что и сам Давид, и отец его долгие годы жили в Константинополе, пользуясь нашим христианским милосердием. Что было между вашими отцами — меж ними и осталось: Империя дала приют беглецу, но не более того. Должно быть, также достославному кесарю ведомо, что мать Давида происходит из знатного рода Музалонов — одного из первейших в ромейских землях. Как прознал император, Давид через богатства родни своей улестил золотом касожского властителя Тимир-Каана, дабы тот помог ему овладеть Матрахой. Сие весьма огорчительно для василевса, ибо если Музалоны пожелали укрепиться на северном берегу Понта вне земель Империи, то, стало быть, имеют замысел скрытно набрать силы для иного деяния. Мудрейший из мудрых Иоанн Комнин полагает, что таким деянием может стать попытка захватить его трон. — Посол прямо глянул в глаза Великого князя. — Однако же это еще не все. Традиционно почитая отца твоего своим родичем и почтенным собратом, василевс желает крепчайшей дружбы и с тобою, кесарь Святослав. А потому всякая причина розни, какая может возникнуть меж твоей и моей державами, для василевса несносна. Любая обида тебе есть также ему обида. Так что если вдруг Святослав почтет, будто не Музалоны, а сам василевс Давида на злодеяние толкнул, то предложение оружною рукой поддержать руссов есть лучшее о непричастности к тому доказательство. Стоит ли говорить тебе, кесарь, что лишь птица с посланием долетит до Константинополя, и наши дромоны в немалом числе устремятся к Матрахе — с воинством и боевыми машинами.
— Что ж, — Святослав забрал бороду в кулак, — предложение дельное. А что за то хочет Иоанн?
— Как я сказал уже, первейшее, что желательно моему государю, — это тесная дружба меж Константинополем и Киявой.
— О том я уже слышал, — заторопил Великий князь. — Далее-то что?
— В знак дружбы и доверия меж нашими державами василевс предлагает дозволить поставить в Матрахе свой гарнизон, дабы не дать кочевому сброду впредь безнаказанно нападать на земли руссов и тревожить Херсонесскую фему.
— Ведомое ли дело?! Ежели там стоять будет ромейский гарнизон, будет ли Тмуторокань землей руссов?
— Матраха — край неплодородный, лесов там нет, торговлишка убогая. К чему василевсу такие владения? Только защитой от общего врага можно объяснить желание прийти на помощь сородичу. Если кесарь опасается пускать ромеев в крепостные стены, что можно понять, памятуя о тех негораздах, кои имели место в прежние годы меж руссами и ромеями, то дозволь в стороне от Матрахи иную крепость нам заложить, чтобы своевременная помощь тебе, кесарь, и всем потомкам твоим могла прийти незамедлительно.
Святослав молча внимал речам патрикия. Невзирая на высокий ромейский титул, которым тот именовал князя, заметить легкую пренебрежительность в голосе было несложно. Но… «Десятки огненосных дромонов, тысячи обученных солдат со сведущим военачальником, боевые машины, продовольствие. О такой помощи сейчас можно только мечтать! И все же подозрительно. Очень подозрительно. Бросать этакий флот да войско, чтоб только помочь соседу отвоевать Тмуторокань?.. Вроде как не друг, не брат. Впрочем, и с братьями в Константинополе расправа недолгая. Отчего ж тогда? Ох, чует мое сердце, задумали что-то ромеи. Да вот только что? Пойди пойми…»
— Я обдумаю слова твои, посол, — гордо объявил Святослав, — и вскоре дам тебе ответ. Пока же хошь в Киев езжай, хошь при войске оставайся. Правда, тут дворцов да теремов нет…
— На то она и война, что о довольстве только поминать. Я останусь с вами, достойный кесарь, — вновь склонил голову посланник. — Ромеи умеют переносить лишения и трудности не хуже руссов. Но поспешите с ответом, если желаете до зимы войти в Матраху.
Король Богемии Отакар числился самым мудрым среди прочих имперских князей. Годы его уже перевалили за шестой десяток, но монарх еще сохранил телесную крепость, а убеленная сединами голова, резкие мужественные черты лица поневоле внушали почтение к богемцу как на совете, так и в военном лагере. Сейчас он с умилением глядел на юную супругу герцога Швабского, как смотрит лев на резвящегося у самых его лап котенка. Впрочем, назвать котенком герцогиню можно было лишь условно. При всей своей прелести юная девица демонстрировала природный ум и немалую восприимчивость, то же, с каким вниманием чужестранная красавица слушала речи Отакара, и вовсе льстило старому королю.
