— Так, это… Стало быть, того… Ты хочешь остаться со мной? — поражаясь то ли удаче, то ли стремительному напору девицы, выдавил стражник.
— Да! Скажи, что ты желаешь меня или же убей, ибо нет мне жизни без тебя! Заколи меня своим длинным кинжалом! Не бойся — кто станет искать здесь бедную Мафраз за тридевять земель от родного дома? Да и к чему мне жизнь, если тот, кому я отдала свою любовь до последней капли, отвергает ее? О горе мне, горе!
— Ну, ты чего? Не плачь! Я ж спросил только… Вот диковина-то: вроде у ворот недавно увиделись…
— Чтобы понять, что цветок — это цветок, ни к чему ходить к гадалке. Для того чтобы ощущать аромат его, незачем ждать вечность. Никому, кроме избранника, уготованного мне Всевышним, не отдала бы я нежность, живущую в сердце моем.
— Так и быть по тому. — Вояка притянул к себе Мафраз и стал ее жадно целовать. — Я буду звать тебя Марта. Поживешь пока у меня. Жилье не абы какое, но мне много-то не надо… Обживемся. Ты вот только веру нашу прими.
— Как скажешь, мой повелитель.
— Это хорошо, что ты послушная такая. Всегда меня слушай, я глупого не скажу.
— Ты мудрейший из мудрых, о рубин сердца моего!
— Экие ж чудеса порой случатся на свете! — Стражник приподнял юбку и с удовольствием ощупал пышные, но упругие ягодицы «невесты».
Та сладострастно застонала.
— До чего ж ты ладная! Я на кухне знаю кой-кого — там, значит, тебя и пристрою.
— Разумней твоих слов только дела твои, — на ухо ликующему верзиле нежно прошептала Мафраз.
Нет способа надежно овладеть городом иначе, как подвергнув его разрушению.
Николо Макиавелли
Гостевая келья скупо освещалась огарком свечи, но даже так было видно, что смотреть не на что.
«Какого черта, — мысленно возмущался „папский легат“, стараясь приспособить дощатый топчан вместо лестницы и добраться до узкого, как бойница, окна. — Неужели Отец небесный, обитающий в бескрайних лазурных высях, в самом деле радуется тому, что верные слуги его забиваются в норы, которые и для мышей не слишком-то просторны? Вот в давние времена храмы были — загляденье! Их, правда, сейчас и не найти, но в детстве, в монастыре дяди Эрманна, я читал замечательный трактат с искусно нарисованными базиликами, украшенными прекрасными статуями. Колонны, утопающие в плюще и винограднике, жертвенный огонь… Вот как надо жить! Тогда молиться — одно удовольствие. Не то что здесь».
Гринрой наконец умудрился забраться на топчан и при свете полной луны начал осматривать видимую часть окрестного пейзажа.
«Да, долго здесь оставаться неразумно… Ко всему прочему, ночи довольно холодные — из окна дует так, что будь двери парусами, монастырь наверняка бы унесло в туманную даль. — Рыцарь Надкушенного Яблока поежился. — Надо отсюда исчезнуть, и как можно быстрее. Этот Бернар явно не в себе. Как только его всерьез принимают? А ходит ведь, благословляет… И толпы оголтелых идиотов тут же готовы бежать, крушить кого попало и где попало…»
Первая встреча с настоятелем Клервосской обители не шла у него из головы. Едва завидев тощую, выпрямленную, как портняжный метр, фигуру аббата, Гринрой бросился к нему и заключил в объятия, прежде чем тот успел открыть рот:
— Приветствую тебя, почтеннейший брат мой! Как благостно небо, направившее сюда стопы моего коня!
— Что? — переспросил Бернар.
— Ну, то есть, конечно, мои стопы, но поскольку конь — мое имущество и все это время он влек меня к вожделенной цели, то и мои стопы вместе со всем остальным увлек тоже. К тебе, брат мой! К тебе, о котором я слышал столько всего, что все это — ничто. Ибо что бы это ни было, не есть то, что есть. Ибо то, что есть — превыше слова, превыше всех слов, исключая, конечно, слово, которое было в начале, ибо никто, как Бог. Но если Он есть альфа и омега, то все прочие буквы алфавита начертаны золотом на скрижалях вечности в повести о деяниях твоих.
Бернар Клервоский ошарашенно выслушивал звучную латынь Гринроя, пытаясь вырваться из крепких объятий рыцаря Надкушенного Яблока. Не тут-то было… Йоган Гринрой редко пользовался силой для успешного завершения дел, но среди многих дарований, отпущенных на его долю Всевышним, и ее хватало с лишком.
