Я, с своей стороны, стал держать совет с олдерменом и, объявив ему настоящую, последнюю волю моего короля и повелителя, приказал, как скоро четверо удалятся, приободрить своих сограждан, вооружить их и ждать моих указаний.
Затем я боковым переулочком пробрался к епископскому замку. Там меня, как королевского слугу и человека, хорошо известного в Англии, пропустили беспрепятственно и даже с готовностью, видя во мне помощника в беде.
Они ввели меня в великолепный, хорошо натопленный покой, где примас сидел за трапезой в кругу многочисленных клириков и прислуживающей братии, и я спрятался за их спины, с нетерпением выжидая той минуты, когда можно будет приблизиться к сэру Томасу.
Сам он не притрагивался к пище, а сидел с закрытыми глазами, прислонив к спинке епископского кресла свою мертвенную голову, и слушал, как некий бедный, благочестивый житель Кентербери дрожащим голосом докладывал ему о появлении четырех рыцарей.
Показав примасу грозящую опасность, этот сакс стал заклинать его спасти свою жизнь бегством. Боязливый шепот пронесся за столом.
Сэр Томас не пошевелился.
– Довольно! – спокойно произнес он, благословил и отпустил плачущего человека. Затем он сказал: – Подай мне чашу, – и молодой клирик, к которому он обратился, светлокудрый мальчик, в белой, ниспадающей складками одежде, подал ему хрустальную чашу, наполненную водой, которую он медленно осушил.
Тут я выступил вперед и бросился к ногам примаса.
– Досточтимый отец мой, я к вам от моего короля, – он тревожится за вас! – вскричал я. – Он послал меня на быстроходных кораблях, на взмыленных конях, дабы я прикрыл вас своим телом и поставил под защиту его королевского могущества. Вставайте, благочестивые братья, – обратился я к его клирикам, – подымитесь и пособите мне! Отведите вашего епископа в самый отдаленный и недоступный из его покоев. А вы, остальные, помогите мне запереть ворота и заградить входы. Пусть уляжется первая вспышка у тех четырех рыцарей и отражен будет первый приступ, – и тогда, с помощью жителей Кентербери, я доставлю примаса до ближайшего королевского замка. Сэр Томас, во имя пречистой матери, не противьтесь! Отдайтесь под защиту короля – и ни один волос не упадет с вашей головы.
Не двигаясь с места, все клирики устремили свои взоры на примаса; последний же несколькими спокойными словами свел на нет мою попытку:
– Лучше тебя известно мне желание твоего государя. Ясно читаю я в его сердце! Да исполнится на мне воля предвечного и решение моего короля.
– Клянусь пятью пречистыми ранами! – закричал я, выходя из себя, – король не желает, чтобы вас здесь убили! Его ли это вина, если вы сознательным и преступным упорством хотите погубить свое тело и душу короля?
Тут сэр Томас внезапно обернулся ко мне и поразил меня евангельскими словами:
– Отыди, лукавый и злой раб! Ибо ты досаждаешь мне!
В страхе я вскочил на ноги и скрылся за спинами клириков. Я был опечален, а еще более того разгневан, что сэр Томас, до сих пор меня щадивший, в тот самый миг, когда обнаружились его истинные помыслы, обозвал меня такими злыми и постыдными именами, как будто бы я уже издавна был архиплутом. Разве же это не было несправедливостью? Я предоставляю вам самому судить о том теперь, когда вам известна моя жизнь с молодых лет, ибо я не утаил от вас ни одной из моих слабых сторон.
Не успел я еще справиться со скорбью, вызванной незаслуженным ударом, как двери раскрылись, и все четыре норманских рыцаря вошли в зал без доспехов и оружия, в придворной одежде. С изысканной вежливостью, но с враждебными лицами поздоровались они с примасом. При их появлении епископ выпрямился в своем кресле, и я был поражен величием его осанки: все немощи, казалось, от него отлетели. Он ответил с тем же достоинством на привет своих зловещих гостей и легким движением руки пригласил их к своему столу. Те сели.
– Как поживает мой король и повелитель? – спросил он их через некоторое время и не получил ответа.
– Заключен ли мир? – спросил он снова.
Но те четверо только смотрели на епископа, – одни исподлобья, грозно нахмурив брови, другие – боязливо косясь на него. Они что-то невнятно пробормотали.
