Так продолжал пересказывать речь канцлера арбалетчик, бывший в ударе. Но Буркхард наклонился к нему и дернул его за рукав.
– Арбалетчик, – прервал он его, – я считаю тебя за человека правдивого; но мне верится с трудом, чтобы нынешний сочлен церкви торжествующей, при жизни, хотя бы и до своего обращения, мог так оскорбительно отзываться о церкви воинствующей здесь, на земле, и подавать королю такой безбожный совет. Ты ведь знаешь, я не жалую новоявленного святого, но что слишком, то слишком, – это уж ты прибавил от себя.
– Господин мой, – возразил Ганс со злой усмешкой из-под своей седой бороды, – возможно, что канцлер в тот раз высказался не в точно таких выражениях, но дух его слов был именно таков, – могу вас уверить! Поймите меня: это бывало не один, а сотни раз. Он часто касался упомянутого вопроса перед моим королем, как государственный деятель. Однако не исключена возможность, что в моем рассказе есть крупица собственно моего, ибо, к сожалению, все мы начинаем петь в один голос, как скоро речь коснется нравов духовенства, – само собою разумеется, с подобающей оговоркой для вашего монастыря и тем паче для вашей собственной досточтимой особы.
Но допустим даже, что мой рассказ несколько сбился с пути в сторону недостоверного, зато с этой минуты он будет верен и неопровержим, как евангелие. Ибо то, что говорилось дальше, врезалось в мою память, подобно римской надписи на упавшем придорожном камне, самые обломки которого сохраняют на себе неизгладимо высеченные письмена. Клянусь милостью божьей матери, я не лгу и говорю правду. Но на чем я остановился, досточтимый господин мой, когда вы меня перебили?
– На твоем порочном аббате, – ответил старик, все еще несколько раздраженный.
– Не сомневайтесь в том, что канцлер его присоветовал королю, – продолжал с горячностью Ганс.
– Мой государь, – сказал сэр Томас, – этому животному в образе человеческом не удастся отстоять прав своего епископата в качестве прав божеских. Ты вырвешь их у него из рук и тогда – долой его!
Эти слова с презрением сорвались с его тонких губ, и затем он прибавил: «Нечестивец сам уготовит себе гибель. Ему мало, государь, как другим твоим епископам, иметь любовниц, – он губит и растлевает юность».
Я полагаю, что канцлер имел в виду лишь того всем известного грешника, но я при этом невольно подумал о Грации, да и король беспокойно задвигался. Впрочем, он быстро преодолел смущение и отбросил эту мысль: он ведь знал, что сэр Томас презрительно отверг бы всякий намек, позволяющий заглянуть ему в душу.
В светлом порыве щедрого человека, собирающегося сделать большой подарок, и с сияющими глазами король продолжал:
– Что это ты придумал, Томас! На кресло, в котором сидели два святых и ученых, из коих один блаженной памяти Ланфранк победил еретика Беренгара, отрицавшего пресуществление, а другой – святой Ансельм, – привел неопровержимые доказательства бытия божия, – на это кресло, говорю я, посадить мне свинью? Не будет на это моего монаршего изволения.
И мой король и повелитель словно радовался своим познаниям в этом деле.
В выражении лица канцлера можно было прочесть вопрос, смешанный с упреком: не вздумает ли король какой-нибудь внезапной прихотью разрушить все его давно взвешенные и обдуманные планы?
Король взял свой кубок и весело осушил его.
– Я хочу поставить над моими попами примаса на удивление: человека благородного и безупречного нрава, остроумного философа и к тому же человека мне преданного и прирожденного противника папства!
Но сэр Томас ответил на это с недоверчивой улыбкой:
– Я окидываю взором, о государь, твое духовенство, но тщетно ищу среди него твоего избранника.
– Ты не догадываешься? – настаивал король. – Я приду тебе на помощь. Я скажу тебе: воистину никто не займет кресла примаса, кроме тебя!
Канцлер остался наружно спокойным, но лицо его постепенно покрылось бледностью, так что в нем не осталось ни кровинки. Он откинулся в своем кресле, затем, избегая взгляда короля, перевел свои темные глаза в мою сторону. Двумя пальцами свободно опущенной правой руки он медленно приподнял подол своего пурпурного одеяния, так что стали видны загнутые носки его роскошных башмаков.
