Король, по-видимому, придал этим словам не более значения, чем канцлер. После некоторого размышления он зевнул, как будто выслушав какие-то ненужные и неприятные суждения, и приказал мне подать ему кубок вина. Да и я не мог взять в толк слов канцлера и лишь позднее уяснил, что ведь этот, втайне смертельно раненный человек говорил в скрытых, смутных выражениях о незримой, медлительно карающей деснице божией.
Сир Генрих поднял свой кубок, залюбовался игрой золотого рейнского вина, словно услаждая свой дух видом прозрачной влаги, залпом осушил кубок с крепким напитком и расхохотался так, что слезы показались у него на глазах.
– Нет, до чего же ты, мой Томас, возвышен, – сказал король заплетающимся языком, ибо он основательно утолил свою жажду и вино ударило ему в голову. – Клянусь честью, я не знаю, что говорю, но меня разбирает немалая охота повесить тебе, моя козочка, на шею церковный колокольчик и, во имя дьявола, одним толчком впихнуть тебя на кресло архиепископа Кентерберийского. Восседай себе там и изрекай свои пророчества во зло святому отцу.
Канцлер поднялся с непривычной для него быстротой.
– Под этим дубом нехорошо долго оставаться. Здесь в древние времена творились, чего доброго, колдовские Дела. Тень его туманит голову.
На этом разговор оборвался.
Но мой господин, несмотря на свое опьянение, не совсем промахнулся, заметив, что канцлер предается по временам глубокомысленным, необычайным соображениям. Я сам могу кое-что об этом порассказать. В прихожей, где я часто, в ожидании моего господина, просиживал часы и где также и канцлеру случалось, в глубоком раздумье, ходить взад и вперед, не замечая меня, – в одном из темных углов висело большое деревянное распятие, – грубая, убогая работа, но лицо хранило трогательное выражение.
Король высоко чтил эту реликвию, так как его предок Вильгельм Завоеватель, обратившись к распятию с пламенной молитвой накануне битвы при Гастингсе, одержал с его помощью победу. Канцлер избегал обычно останавливать свой изнеженный взгляд на этом произведении, ибо его отвращал вид ран и льющейся крови и все вообще безобразное. Но в то время мне случалось иной раз с изумлением слышать, как он ведет беседу с потемневшим распятием. Я слышал явственно, как он шепчет что-то на арабском языке. Я порадовался, что он обращается к надежному утешителю, хотя мне при этом делалось почти страшно; ведь, господин мой, я слышал в таких случаях и слишком мало и слишком много, вещи, которые мне неохота повторять, ибо если они и не нанесут ущерба вашей душе, то все же могут досадить вашему благочестию. Я не мог бы сказать, в какой мере сэр Томас разделался со своими мавританскими обычаями и взывает ли он, подобно нам, к преславному, распятому на кресте, как к своему господу богу. Я улавливал лишь отдельные прерывистые вздохи, бессвязные слова на этом языке, постепенно стирающемся из моей памяти, – слова, то восхищавшие, то пугавшие меня. Искренне и скорбно беседовал он с безмолвным распятым и в то же время как бы дерзновенно, словно с ровней, – так мне казалось.
Итак, однажды случилось, что канцлер снова остановился перед изображением, не замечая моего присутствия, ибо я тихо сидел на скамейке в одном из углов просторного покоя и ничем не давал о себе знать.
– Ты тоже страдал, – так шептал он, – и терпел жестокие муки, запечатленные на этом кресте... Зачем? Зачем?.. Чтобы принять на себя грех мира, как начертано?.. Что искупил ты, небесная душа?.. Мир и в человецех благоволение хотел ты принести... но взгляни, земля эта все еще дымится и смердит от крови и мерзости... и виновного, и невинного убивают, как и до тебя. Они тебя били, оплевывали, мучили... Ты же пребывал в непоколебимой любви и на кресте молился за своих убийц... Отгони коршуна неутолимой скорби, терзающего мое сердце... Дабы я пошел по твоим стопам... Я несчастнейший и жалчайший из смертных... Видишь, я твой и не могу отступиться от тебя, ты многотерпеливый царь поруганного и распинаемого человечества!..
Едва слышная беседа канцлера с распятием продолжалась еще некоторое время, затем он медленно обернулся и открыл мое присутствие на скамье. Я сделал вид, что ничуть не удивлен, и решил храбро солгать, в случае если он спросит меня, не подслушал ли я его речей.
