— Вот еще! —
злобно-вызывающе пробурчал Федюшка, — что это было?! Ты зачем так?!
Смерть только руками
развела, как бы о говоря: а я что, я ничего, это была всего лишь шутка.
— А вопить так нехорошо,
юноша, надо быть мужчиной, — назидательно заявил Постратоис и поднял вверх
палец.
— Да, тебя б так! —
воскликнул Федюшка.
— Э, юноша, меня бывало
и не так трясло. — Постратоис обнял Федюшку за плечи, — я, брат, с таких высот
падал, которые тебе и не приснятся. Со Смертью, правда, нелады не случались, мы
с ней сразу подружились, едва она родилась.
— Да кто ж ее родил, зачем
она вообще существует?!
— А вот он ее родил...
Спокойно, юноша, не дергайся, не надо бежать, гляди и смелее, и веселее, он
как-никак ваше детище — людское.
Да, не будь руки
Постратоиса на его плече, Федюшка бы обязательно деру дал: прямо перед ним откуда-то
из пола выступило омерзительнейшего вида существо — огромный бугорчатый комок,
который пополам перерезала чудовищная зубастая пасть, словно башка какого-то
безобразного сказочного злодея-великана из пола высунулась.
— Что это за уродина? —
едва смог произнести Федюшка.
— Это есть Грех, —
значительно сказал Постратоис, — и если смотреть непредвзято, он совсем не
уродина. Жаль, что он сам за себя не ответит, его ротик мало приспособлен для
разговора, у него другие задачи, да это и не в духе Греха за себя отвечать. Другие
ответят. Этот, как ты его назвал, урод есть как раз то духовное начало, чем
живут люди на земле и чем они общаются меж собой. Вот эти замечательные
пупырышки на его теле — это как бы приемные антенны, они принимают от вашего
брата, от людишек, питательные флюиды, а через дыхание его очаровательного
ротика идет возврат обогащенный. Круговорот, так сказать, чтоб ни граммулечки
не пропало. Вмазал ты Васятке под глаз, замечательный, кстати, удар, я тебя еще
не поздравлял? Делаю это теперь. Вот, а вон тот пупырышек, это твой, принял тот
замечательный выброс отборной ненависти, что сопутствовал твоему удару. У
каждого из людишек здесь свой пупырышек-приёмник, сколько бы миллиардов их ни
жило на земле, на всех хватит. Ну а дыхание сего замечательного создания
отсылает вам все назад, обновленное и обогащенное. И сейчас твоя частичка
прелестной ненависти и все, что ей сопутствовало, летит куда-нибудь аж в Южную
Америку какому-нибудь Хулио дос Сантосу неожиданным подарочком... Мы сегодня
будем там? — Последний вопрос обращен был к Смерти, и та подобострастно
поклонилась и также подобострастно проговорила:
— Всенепременно будем,
ваша кромешность.
— Это как это — кромешность?
— спросил Федюшка.
— Всё-то ты вопросы
задаешь, — укоризненно сказал Постратоис, — чутье имеешь, разум имеешь, сам
соображай. Кромешность! А! Как звучит! Разве есть слово мощнее и ярче, а?
Так вот, иногда нашего
пупырчатого друга, как бы это поэтичнее сказать... тошнит, одним словом, и вот
однажды он вытошнил ее — Смерть... — При этих словах Смерть медленно и с
достоинством поклонилась. — Ну а Бог ваш, Он и напустил ее на людей. Он всегда
так, сотворить чего полезного, так Его нет, а использовать готовое — всегда
пожалуйста.
— Бог? — встрепенулся
Федюшка, — а Он есть? Он Кто?
— Бог-то? Да Он творец
всего, творец неба и земли, — раздраженно сказал Постратоис, задумчиво при этом
глядя в загоревшиеся глаза Федюшки. — Есть Он, есть, куда ж Ему деться...
Только Он прячется... нету Его, нету! — И Постратоис вдруг расхохотался таким
частым ядовитым хохотом, что сам закашлялся. Одновременно засмеялись и Смерть,
и пупырчатый комок Грех.
«Вот будет картина, если
бабушка войдет», — опасливо подумал Федюшка. И только подумал, ему вдруг тоже
захотелось смеяться. И он тоже закатился звонким своим хохотком, хотя ему было
совсем не смешно, но остановиться он не мог, будто его щекотали.
Наконец Постратоис
оборвал внезапно хохот, и его лицо мгновенно стало каким-то
сосредоточенно-задумчивым, словно и не хохотал он только что. То же самое
произошло и с его подручными. И у Федюшки сам собой оборвался смех. Он бросился
к Постратоису с расспросами:
— Но почему? Зачем Бог
напустил смерть на людей?
