Мишаня этой недомолвки не заметил. Ожил, когда Юлию увидел.
Она вошла в комнату принаряженная — в белой кофточке навыпуск, клетчатой юбке, скрадывающей полноту. Русые волосы были стянуты на затылке строгим узлом. Поставила на стол тарелку с нарезанной квадратиками брынзой, пучок молодого лука, сало, глянула извинительно на гостей.
— Ну вот! Чем богаты! Хлеба, жаль, мало… Может, сбегать?
— Хва-атит! — замахал руками Филецкий. С оценочной придирчивостью оглядел стол, брынзы кусочек отпробовал, скривил капризно усики. — А это самое?!
— Ой, прошу прощения! — Юлия выбежала из комнаты, но возвратилась быстро, поставила на стол наполовину опорожненную бутылку, глянула на Филецкого с опаской:
— Неразбавленный, слышишь, Саша?!
— Разба-а-авим! — посветлел взором мастер, — Оп-па-а! — С ловкой точностью плеснул Мишане в стакан. — Чистый медицинский!..
— Да потише ты! — взмахнула руками Юлия.
— Ниче-е! Тут все свои! За своих, а, Миша?! Как тебя по отчеству кличут?
— Петрович… — тихо ответил Мишаня и глянул на Юлию, словно ей одной свое отчество сообщал.
Филецкий подмигнул Юлии:
— А он мне нравится! — Но тут же повысил голос: — Ну, Михаил Петрович! Давай за дипломированную смену выпьем! Как там в газетах пишут? За преемственность традиций… Точно? Мы хотя и за холмами живем, но газеты и до нас доходят… Ну! За первый рабочий день! Тут что можно сказать? В практике ты, откровенно, не очень…
— Я на практике аммиачные установки обслуживал, — поднял голову Мишаня. — На хладокомбинате…
— Да ты что пристал к нему, Саша! — вступилась Юлия. — Научится еще…
— Конечно, научится! — усмехнулся Филецкий и подмигнул Мишане. — Научим! А? Михаил Петрович?!
Мишаня смолчал, смущенный запоздалым к себе вниманием, грел в руках стакан. Верно, все верно говорил мастер — опыта практического у него не было. День весь прожитый вспомнил. Старушка, обладательница холодильника, глянула в душу просящими глазами, тянет-протягивает смятые десятирублевки: «Последние, Сашенька, ей-бо, последние…» Неуютно на душе стало.
— Ты спирт когда-нибудь пил, Миша? Может, разбавить? — спросила Юлия.
Спирт Мишаня никогда не пробовал. Но отмеренную мастером дозу выпил с бесшабашной храбростью, единым духом, обжигая губы, закашлялся. Лицо его веснушчатое покраснело, слезы выступили на глазах, невидимые, правда, под стеклами очков.
— Лучком, лучком! Брынзочкой! — спохватился Филецкий. — Во-о-от! Молодец! Это по-нашему!
Но словно из далекого далека слышался его голос. До самой груди Мишаниной дошло его горячее дыхание. Сумеречный свет в комнате колыхнулся. И начали жить отчетливо и ясно все предметы этого укромного уголка. Коврик с лебединым озерцом на стене ожил. Стрелки на пожелтевшем циферблате стоящего на тумбочке будильника иное время отсчитывали, легкое, горячее, полное ясного и важного смысла. Лицо Юлии приблизилось, голос доверчивый, ласковый манил, губы улыбались, сладко улыбались.
— Ешьте, ешьте! Вы ведь вчерашний студент, правда?
— Правда, — гулко ударило сердце Мишани.
— Я тоже техникум окончила. Только я уже третий год здесь живу. Третий год… — Юлия откинулась на стуле, склонив набок голову, и в глазах ее близких свет мелькнул, мечтательный, грустный. — Третий го-о-од! А когда приехала, все так непривычно было! И холмы, и виноград… Правда, меня на танцах не били. Я и на танцах всего-то раз была. Терпеть не могу местных кавалеров. Вообража-а-ают! А по городу скучаю. В область выберусь, мороженого наемся и радуюсь…
— Да-а-а! Культурки у нас мизер! — встрял Филецкий. Откровенность Юлина, по-видимому, пришлась ему не по душе. Взглянул на нее тяжело, исподлобья.
Юлия смутилась, обхватила плечи руками, словно озябла, сказала буднично:
— Ешь, Миша! Что ты, ей-богу, такой стеснительный?!
Но почудилась Мишане ласка заботливая в ее голосе. Легкая сила разгулялась в его груди. Не удержать ее теперь было. Он встал, окрепшим взглядом глянул в Юлины глаза, в манящую их сладкую жуть.
— Я поем… Я хотел сказать, что понимаю вас… И холмы здесь понимаю… Я в детстве думал, что земля — одна степь… Степь да степь кругом. Как в песне поется… Отец эту песню любит. Это про наши места…
