Наконец, пора сказать о том, что Лоры в городе больше не было. Вот почему на улицах стояла пустота, от которой закладывало уши. Географически неизменная Дарья Константиновна, созвонившись, передала Сидельникову письмо, в котором Лора сообщала ему о решении уехать к родителям в Приморье («…им нужна моя помощь, да и мне так будет легче жить»), просила не печалиться и не воспринимать её отъезд чересчур мрачно. Он перечитывал послание вдоль и поперёк, не доверяя зрению, вынюхивая между строками хотя бы слабый запах будущего, и, как ему чудилось, находил: «Ты ведь умница, – писала Лора. – Я на тебя надеюсь».
Как ни странно, в последней фразе было угадано теперешнее сидельниковское самочувствие. «Я на тебя надеюсь, – мог бы он сказать и самому себе. – Только на тебя, потому что больше не на кого». Роза – не в счёт. Она сама, посещая Сидельникова, смотрела иногда с непонятной надеждой, словно от него зависело удовлетворение каких-то её потусторонних нужд. А какие нужды могут испытывать умершие?
Вряд ли это было моментом решительного повзросления, но уж точно – окончательной утраты детства как возможности хоть кому-то пожаловаться. Так рыдающий ребёнок, минуту назад абсолютно безутешный, почти мгновенно замолкает, когда за пределы видимости уходит взрослый слушатель его рыданий. Усиление одиноких переживаний совпало у Сидельникова с отчётливым пониманием того, что любые глубокие чувства, чаще всего используемые как предмет показа окружающим, вовсе для показа не предназначены.
Но было совершенно не понятно, как, например, совладать с изнурительной жалостью к матери, на глазах увядшей и подурневшей, надрывающей худую грудь беспомощно-злыми криками по поводу и без повода, всё так же с ног до головы зависимой от вражды с начальницей-завучем и от того, что скажут подруги по телефону. Сидельников жалел свой город, опустевший без любви, грустящий привокзальной грустью, отравленный дымами комбинатов, где за вредность труда удостаивали нарядных грамот и рыжих вымпелов с бахромой; негромкий город, заставленный со всех концов орущими памятниками в тугих кургузых пиджаках. Последний такой монумент, самый роскошный и безобразный, будет воздвигнут в центре Комсомольской площади, напротив драмтеатра, уже на закате советской власти, чью кончину горожане почти не заметят, поглощённые чрезвычайными трудностями отоваривания талонов на водку, сахар, курево, колбасу, моющие средства и всё на свете.
Между тем город останется равным самому себе, не растеряв ни своих повадок, ни тем более достопримечательностей. Столь же убойным будет аромат знаменитых пирожков с требухой, такой же нетерпеливой и длинной – очередь к заветной дымящейся тележке на левом берегу, за мостом. Жареные старогородские пирожки успешно переживут и построение счастливого будущего, и всех кремлёвских долгожителей, и даже смену государственного строя, что заставит Сидельникова плодотворно поразмышлять о натуральных исторических ценностях.
Городская мифология нечасто, но пополнялась легендами, загадочными и в меру правдивыми. Одной из новых легенд стали воры – именно так, с тяжёлым, угрожающим ударением на последнем слоге, называли некую группу местных жителей, ставших вдруг фантастически, оглушительно богатыми, как если бы они разведали целую золотую реку, невидимую для окружающих. Согласно легенде, воры имели столько денег, что, к примеру, кавказцы, торгующие на рынке, или директор комбината прицепов и тележек (обозванного вражескими радиоголосами «крупнейшим в мире танковым заводом»), или даже первый секретарь горкома КПСС в сравнении с ними выглядели жалкими побирушками. Так или иначе, но ограниченный контингент тайных рокфеллеров точно присутствовал – и не где-то, а здесь, в этом городе, что не могло не возбуждать как минимум простого любопытства.
В один из своих летних приездов на каникулы Сидельников жарким днём после пляжа наведался на Зауральную турбазу, о которой был наслышан как о месте рассеянно-светского досуга неординарной публики. В центре лысоватой лужайки, обставленной деревянными домиками с верандами, он встретил вяло загорающего на банном полотенце Слона, шефа звукозаписи, не члена профсоюза. Других отдыхающих видно не было. Лишь из крайнего свежеокрашенного домика слышались пьяноватые возбуждённые голоса нескольких мужчин и женщин. У крыльца, прямо среди пыльной травы, стояло нечто невероятное, вроде НЛО, – новый японский магнитофон. Не то чтобы Сидельников когда-либо грезил о такой технике – нет, её просто не существовало в осязаемой природе, как, вероятно, и страны Японии. Массивный блестящий аппарат с надписью “
