Надя часто просила её «выгуливать» – Сидельников без большой охоты, но добросовестно просьбы выполнял. Места для выгула изыскивал такие, что лучше не придумать: то железнодорожный вокзал, то пельменную на Пушкинской, тесную и грязненькую, славящуюся, однако, пельменями ручной лепки. Один раз Надя затащила его на квартиру уехавшей подруги, где он с удовольствием посидел в пенистой ванне (редкая удача для жителя общаги), съел две тарелки салата оливье и со словами «большое человеческое спасибо» сразу же стал сматывать удочки, несмотря на приглашения хоть остаться на ночь, хоть навеки поселиться. Это жильё отпугивало его невнятным сходством с домом Дарьи Константиновны. Только там они с Лорой стояли обнявшись посреди комнаты, боясь даже задеть поверхность чужого быта, а здесь Надя, полуобнажённая, с сигаретой свободно возлегала на бесхозной тахте, задирая к потолку дивные балетно-цирковые ноги, на которые хотелось любоваться, – но ведь не селиться же теперь под куполом цирка.
– …И где бы ты хотела жить?
Стояльцы в пельменной очереди смотрели на Надю как на экзотическое существо, с почти животной любознательностью и почему-то с боязнью. Сидельников подумал, что самая ослепительная красота, отпугивая очевидной неприступностью, чаще всего обречена быть невостребованной, а по большому счёту – никому не нужной.
– Я хотела бы в Венеции. Или в Генуе.
На столе блестели подсыхающие разводы от пролитого уксуса.
– …Потому что у нас дерьмо, а не страна. Что молчишь? Возрази хоть ты мне!
– Возражаю.
Пельмени кончались быстрее, чем голод.
– Я от тебя родить хочу.
– Это государство дерьмо, а не страна.
– Я же от тебя не требую отцовства. Это мой будет ребёнок.
– А я что буду? Бычок-производитель, и всё?
– У тебя никогда не будет денег. Купи мне ещё сока, пожалуйста. Не обижайся. У нас ведь вообще не заработаешь, если только фарцой не увлекаться.
– Яблочный кончился, а гранатовый кислющий.
– Знаешь, мне придётся в жёны идти, за прописку…
Вскоре окажется, что претендент уже в природе существует, проходу не даёт, то есть фактически волочится по пятам, на всё готовый. И когда Надя по междугородной позвонит Сидельникову, отбывшему, как всегда, на каникулы в родные края, он не удержится, полюбопытствует:
– Ну, как там прописка поживает?
– Вон, уже полчаса ждёт на крыльце, у почтамта.
…Лето в городке безумствовало, словно перед вечной зимой или накануне конца света. Самые захудалые скверы и палисадники пускались в неистовое цветение, как во все тяжкие, отдавая листву и бессчётные лепестки на растерзание жаре, коротким мощным ливням и опять жаре. С приходами вечеров Сидельникова тянуло неизвестно куда, но уж точно – за пределы дома и самого себя. В сумерках через парк культуры и отдыха, заросший смородиной и волчьей ягодой, сквозь тягучее благовоние кукурузного рыльца он выходил на медленно остывающий асфальт Комсомольской площади, каждый раз чувствуя себя участником невообразимых приключений, которые всё запаздывают и никак не начинаются.
Усталый город спать ложился рано. Тем более вызывающим казалось позднее оркестровое громыханье, исходящее из кафе «Яшма». На входе красномордый дядька в кителе без погон глядел по сторонам так, будто мечтал поглумиться над жаждущими войти. Несколько изгоев, оставленных за бортом веселья, просительно топтались в сторонке. Сидельников ускорил шаг и, сделав целеустремлённый вид, обогнул красномордого быстрее, чем тот успел среагировать, но уже в зальчике, шумном и жарком, он сообразил, что целеустремляться, собственно, некуда. Человек сорок, на коротком отлёте от полурастерзанных столов, совершенно ошалелые, как первоклашки без учительского присмотра, подпрыгивали и топали в такт нечеловечески громкому буханью динамиков, загораживающих, вроде шкафов, полукруглую эстраду с музыкантами.
Я вам не скажу за всю Одессу —
Вся Одесса очень велика!
Сидельников чуть растерялся, не зная, куда приткнуться, но почти сразу же из толпы пляшущих выскочила потная девица в обтягивающем гипюровом платье, схватила его за руку и затащила в круг. Он сделал неловкую попытку приноровиться ко всеобщим телодвижениям, а тут кончилась песня про Одессу, публика отхлынула в сторону недопитого, и гипюровая девица с горячим винным выдохом «Идём к нам!» повлекла Сидельникова к столу своей компании, где ему сразу же налили полный бокал и подвинули огромное мясное блюдо. Здесь отмечали день рождения высокой эффектной блондинки, сидящей в центре застолья. Пока похожий на Остапа Бендера молодой человек, блистая золотым клыком, провозглашал тост, Сидельников огляделся. Бутылки незнакомой импортной водки и сухого мартини, пять-шесть видов колбас, икра, какое-то чёрное мясо – ничего подобного не наблюдалось не только на других столах в «Яшме», но и на тысячах вёрст окружающей действительности. Толстяк с детской стрижкой снова наполнил сидельниковский бокал и простодушно пожаловался: «Люся меня прямо достала – купи да купи ещё шубку… Я ей: “Люсь, ну куда столько шуб? Давай, что ли, возьмём колечки с камешками?”» Затем, доверительно понизив голос: «А шуба, вообще-то, за-меча-а-тельная!» Люся, украшенная нежными мальчиковыми усиками, поторапливала собравшихся, напоминая, что им ещё предстоит «купание по-царски». Именинница по имени Валентина розовела и благоухала – она была родом из пышногрудой фламандской живописи и некоего галантерейного графства.
