«А что, есть признаки?»
«Не признаки, а прямая установка сверху! Вы разве не в курсе?»
Оказалось, Турбанов пропустил мимо ушей чуть ли не главную новость – в стране появилась национальная идея.
Лучшие умы на протяжении многих лет не могли её нащупать и назвать. Но вот несколько месяцев назад на совещании у первого заместителя директора СЦУ по идеологии был найден вариант, который устроил всех. Национальная идея получилась простой и великой – конец света. Разумеется, свой, особый конец. В кратчайшие сроки идею транслировали самым сознательным деятелям науки, искусства, литературы и церкви. Духовенству было настоятельно рекомендовано присвоить себе копирайт. Наиболее удачные трактовки гласили: народ, для которого «на миру и смерть красна», должен воспринять эту идею как стимул к бесстрашной мобилизации перед лицом мировых угроз, а бытовые и материальные трудности – как постыдные мелочи, недостойные внимания в столь важный исторический момент.
Прочие достоинства новой национальной идеи Турбанову остались неизвестны, поскольку генерал Флагман внезапно сменил тему, тональность и выражение лица. Он осмеливается обратиться с сугубо личной просьбой. Посодействовать лично ему, если можно, если только Сергея Терентьевича не затруднит.
«Сами понимаете, чисто по службе, для нашего с вами общего дела. В том смысле, что мне бы в правление Центрального банка, ну, вы понимаете! Или, в крайнем случае, в Совет директоров этого, как его… А уж я в долгу не останусь, любую подноготную первый сообщу и доложу!»
«Я подумаю, – сказал сухо самый чрезвычайный из всех чрезвычайных финансовых агентов. – Буду иметь в виду».
Растроганный Флагман закончил инструктаж в бодром многообещающем темпе. В ближайшие десять дней будут готовы все персональные документы, включая паспорт с дипломатическими визами, а также экипировка, средства связи и места командировочных дислокаций. Просьба – никуда не отлучаться, соблюдать максимальную осторожность, в посторонние контакты не входить.
Следующие два дня Турбанов болеет, его непрерывно тошнит, хотя ничего сомнительного он не ел. Агата пробует себя в роли насмешливой сиделки.
«По-моему, ты свежими впечатлениями отравился, а они оказались тухлыми».
«Я всё-таки хочу понять: вот эти генералы и писатели – они что, и вправду так думают, как говорят?»
«Ты как будто вчера родился. Они и вправду говорят и думают, как им выгодно. Плюнь!»
Но вместо того чтобы плюнуть, Турбанов, у которого тошнотные позывы дополнились ещё и высокой температурой, начинает с жаром доказывать, что повальная ложь «в законе» искажает пространство и весь окружающий мир. Тут он к месту цитирует две строчки из чьих-то забытых стихов: «…Что истина хочет довериться слову – а слово соврёт и недорого спросит».
«Ты всё-таки очень умный, – говорит Агата. – Не зря тебя назначили финансовым агентом».
«Не просто агентом, а чрезвычайным. Просьба соблюдать субординацию. Поедешь со мной агентствовать?»
«Нет уж. Вдвоём нас точно накроют. Я бы и тебя не пустила, если бы могла. Но раз уж ты решился на эту авантюру, то мне остаётся придумывать тылы. Отыщу какую-нибудь укромную Фиальту, устрою там запасное гнездо. А потом тебя извещу, отправлю сигнал».
«Как ты меня известишь – по телефону?»
«По телефону?.. – Агата глядит растерянно и вдруг вскакивает. – Боже, какие идиоты! Где твой телефон?!»
«Вон там, возле лампы».
Там же, рядом валяется телефон Хмурого. Они лежат такой дружной парочкой, оба включённые, и как будто молча перемигиваются.
Агата встревожена до мучнистых пятен на лице и дрожи в руках. Ей точно известно: когда чей-нибудь телефон отслеживают, то и находящиеся рядом телефоны засекают тоже. Сегодня уже каждый школьник это знает – все знают, кроме балбеса Турбанова! Если так называемого чрезвычайного агента «ведут» (а этим обязательно займутся, если ещё не занялись), то абонент Кондеев и абонент Турбанов неминуемо сольются в одно лицо.
Нельзя сказать, что 38-градусного Турбанова всерьёз увлёк этот тревожный мотив. Он пропускает его мимо ушей и продолжает свои вестибулярные рассуждения:
