Старая няня метнулась мимо меня, рухнула на колени перед кроватью своего лорда, протянув к нему руки, взмолилась:
— Лорд Калем, пожалейте, она же ребенок, ей всего пять лет! Она не может отвечать за грехи леди Амалии, ведь Сафира — ваше дитя, плоть от плоти!
— Замолкни! — глухим от злобы и физической боли голосом приказал лорд.
Сатис схватил за шиворот Сальму и поволок прочь из комнаты. Старая женщина никак не могла подняться на ноги, путаясь в длинных юбках, плакала и прощалась со мной взглядом. Не знаю, что произошло дальше, передо мной все еще стоял мертвый взгляд мамы и горестный — няни. В один миг я лишилась всех, кого любила и кто любил меня. По спальне отца разнесся высокий пронзительный детский крик, наполненный болью и отчаянием, и когда чья-то оплеуха вновь свалила меня навзничь, поняла, что кричала именно я.
* * *
Наверное, этот печальный душераздирающий крик маленькой девочки по имени Сафира, потерявшей в один день мать и няню, и заставил очнуться, вырваться из тьмы, так долго окружавшей меня.
В нос ударил запах горящих смолистых поленьев — такой же, как у нас на даче, когда папа разжигал камин в сырую погоду, — а еще восковых свечей и застарелого пота. Не в силах открыть глаза, прислушалась к своим ощущениям: неимоверная слабость охватила все тело, словно я — желе, готовое растечься в любой момент, стоит только пальцем пошевелить. В области солнечного сплетения сильно болело. То ли живот, то ли грудь — сложно разграничить. Но мне кажется, именно эта выворачивающая наизнанку боль, став моей невольной союзницей, помогла удержаться и не вернуться в тот «разрыв», не раствориться в темноте…
Неожиданно надо мной что-то зашуршало, потом раздался женский голос. Из короткого предложения я сначала не поняла ни слова — язык был странным, совершенно незнакомым. Чья-то рука почти невесомо коснулась моей, погладила предплечье. Снова кто-то начал говорить, и в этот миг у меня в голове будто щелкнуло — я начала различать отдельные слова. И чем дольше говорил этот тихий голос, тем понятнее становилась чужая речь, словно всплывала на поверхность из глубин воспоминаний. Последние слова я точно поняла:
— Посмотри на меня, дитя мое! Всевышний простил тебя; все изменится к лучшему, грехи остались в прошлом, небесные врата закрылись пред тобою; тебя вернули на грешную землю.
Открыв наконец глаза, я уставилась на обращавшуюся ко мне женщину. Передо мной на краешке кровати сидела, судя по одеянию, монахиня — в черной сутане-балахоне, темном плате до плеч, завязанном под подбородком тесемочками, — натруженной суховатой ладонью поглаживая меня по обнаженной руке и успокаивающе воркуя.
Я сфокусировала взгляд на лице незнакомки, покрытом тонкой сеточкой скорбных морщинок, и посмотрела в ее полные печали глаза. Встретив доброжелательный взгляд, я судорожно вдохнула, от чего место, где обосновалась моя союзница-боль, вновь вспыхнуло. Прилагая неимоверные усилия, я с трудом приподняла удивительно тяжелую руку и дотянулась до места сосредоточения боли. Правда, не острой, а глухой, застарелой. Так и есть — под одеялом чувствовалась повязка. Кроме того, с каждой секундой я все лучше ощущала свое тело, но в то же время происходящее воспринималось как нереальное. Вроде бы вижу, ощущаю, но что-то идет не так… Но вот что именно?..
Заметив, что я пошевелилась, женщина быстро затараторила, немного наклоняясь надо мной:
— Не волнуйтесь, миледи, рана заживает. Кризис миновал. Это чудо, что вы выжили. Вы перестали дышать, сердце не билось, даже свеча потухла. Я начала молиться за вашу душу, и в этот момент свеча сама… сама вновь загорелась. Неожиданно вспыхнула, да так ярко, высоко, а следом вы закричали и очнулись. Это настоящее чудо! И в нашей обители… Вторые сутки вас караулим, и вам с каждым часом становится лучше.
Я слушала загадочную женщину, а в душе нарастали страх и непонимание. Попыталась громко спросить, но получилось сипло прокаркать:
— Где я? И почему не в больнице?
Теперь пришла очередь монашки округлять глаза и с непониманием смотреть на меня. Она осторожно произнесла:
