Она так и не знает, зачем ухватилась за этого человека. Ну, бегала в свою секцию карате, ну, получалось — у всех получается, если знать, как надо. Папа-мама не защитят, приходится самой. Да и публика на ночевку являлась разная, раз попался типчик еще тот, мало оказалось своей клушки, хотел Лушку приспособить. Лушка не в монастыре родилась, однако полагала, что все это игрушки добровольные, типчику на добровольность было начхать, даже, видать, наоборот. Лушка обозлилась и сама не очень рассмотрела, как получилось, а гость уже пахал носом из кухни в коридор, а потом дальше, а халява кинулась защищать, хотя была в чем мать родила и скользкая от работы. Непривычно, конечно, без восточных халатов, но Лушка обошлась, а когда кинула им барахлишко вслед, то парочка дружно обозвала ее шлюхой. Но это уже было их личное мнение на нейтральной лестничной территории. Короче говоря, Лушка могла кое-что применить на практике, и что, ей потребовалось от родственного Мастера, она и сама в толк взять не могла, но вроде чего-то ждала, а ничего не происходило.
Мастер с ней почти не разговаривал, не приглашал и не гнал, она сидела то у батареи, то у шведской стенки, в зависимости от того, где шла тренировка, везде было одинаково ребристо, где вдоль спины, где поперек. Иногда казалось, что он и вовсе забыл о ее существовании, а она тут зачем-то бесполезно торчит, хотя, между прочим, несовершеннолетняя и охраняется законом — стало быть, тут ей что-то должны. Правда, она не знала, что можно требовать от всех и, в частности, от Мастера, но что-то же он имел такое, что должен отдавать, вот пусть и отдает, раз ей кажется, что она имеет в этом нужду. Впервые в жизни Лушка терпела такие жуткие неудобства, желая чему-то научиться. Положение возмущало, она привыкла действовать сразу, а ждать чего-то терпеть не могла, но продолжала сидеть на полу — сначала из любопытства, потом стала вникать в слова, и соотносить их с действиями и обрадовалась, что что-то понимает, а однажды, когда весь вечер здоровенные парни только и делали, что отжимались и регулировали дыхание, она заметила, что с ее лица на ее ' колени капнуло, и тут же ощутила прилипшую к спине фуфайку, — и поняла, что отжималась и дышала-не-дышала вместе со всеми, не двигаясь с места. Тут же фуфайка стала холодить, и вернуться в упражнения, которые выполняли другие, уже не удалось.
Видя ежедневно такое количество тренированных парней, а не каких-то местных недомерков, она не примеряла их к себе, как примеряла до этого каждого, даже встречного на улице, вывешивая всем ценники: этот ничего, этот так себе, а этот что тут делает, этот — мой, ну-ка, ну-ка… ух, ты!.. И рассматривала их, как барахло у прилавка, которое не на что купить, но которым можно обладать минутно, пока видишь. А здесь, где действительно можно кое-чем полюбоваться, присваивать не хотелось. Может, из-за того, что их было слишком много, или потому, что они сами не находились в параллельном поиске, а действовали ради иной цели, неведомой ее знакомым, являвшимся со своими девицами к ней в квартиру. Удивительно было, что здесь ни один ее не лапнул, это казалось неестественным, как паралич и конец света, но ее жизнь от этого, как ни странно, не остановилась и даже не уменьшилась, а лишь прикоснулась к незнакомым правилам, которые предваряли что-то неизвестное, которое Лушке с какой-то стати захотелось изведать. И она ждет, надеясь, что Мастер позовет кого-то к себе и показательно замедлит новый прием, и для нее исчезнет все, кроме этого средоточия, тогда время вообще пропадет, и Лушка забудет, что сидит у шведской стенки, а окажется там, на ковре, вместо чьего-то медленного и бестолкового тела, она разглядит каждое движение отдельно и воспримет его единственную необходимость, и все станет очевидно, и она, сколько сможет, будет терпеть тупость учеников, которым всегда мало одного показа, мало и десяти, и которых она на месте Мастера выгнала бы как бесперспективных, но он с ними почему-то возится и радуется, когда его усилия переходят в чью-то победу над противником или сопротивляющимся обучению телом. Ни такой радости, ни такого обучения Лушка признавать не хотела, это какое-то не то, она Мастера за это немного презирала, а победителей прямо от шведской стенки укладывала на ковер так, что они и понять ничего не успевали…
