И, снова не веря тому, что происходило, выискивая обычные объяснения явлению столь необычному, он пытался подловить ее, показывая приемы, вывезенные им из Монголии, их наверняка никто здесь не знал и уж совершенно точно не могла знать Лушка Гришина из Челябинска. В иные разы он прибегал к терминам, которые знает любой начинающий ушуист, а Лушка в ответ тяжелым резиновым взглядом давила ему в переносицу, пытаясь, видимо, оттуда выудить недостающее. Он понял, что уличать бесполезно. Лушка была невинна. И он с ней смирился, как с судьбой.
И, решив для себя несколько затянувшуюся проблему, он добросовестно попытался направить ее смутный и хаотичный внутренний мир. Удивления тут было не меньше. Он поймал себя на том, что то и дело останавливает взгляд не столько на ученице, сколько на ее костюме. Ну да, хороший костюм и стоит немало, ну да, а зарплаты она еще не получала, да зарплаты и не хватило бы, а добрых родственников, как он уже выяснил, не имелось, и если принять во внимание знакомство в столовой… У кого-то попросила? Занималась же до этого в подростковой секции — кто-нибудь отдал? Откуда иначе?
— Из магазина, — сказала Лушка, не глядя на него.
Украла?.. — изумился он молча.
Она нетерпеливо передернула плечом.
— Почему сразу украла? — возразила она недовольно. — Попросила завернуть.
Он тут же поверил, что так и было. Подошла к прилавку, посмотрела, пощупала и сказала: «Заверните».
И в следующую минуту осознал, что ничего не говорил вслух. Только думал. А она дважды ответила на его мысль и сама этого не заметила.
Послал Бог подарочек.
— Пойдем! — спокойно приказал он. Она пошла, не спрашивая.
В громадном магазине спорттоваров пустел недавно открытый отдел восточных единоборств. Непривычные костюмы вызывали недоумение, их мог оценить только профессионал. Продавщица осторожно, будто ожидая от мягкой материи смертельного выпада, подала комплект. Он кивнул и пошел в кассу. Вернувшись в отдел, протянул чек и поблагодарил. Продавщица взяла чек и сказала «пожалуйста». И на их глазах убрала костюм на прежнее место.
Он поблагодарил еще раз, и они ушли. Лушка молчала. Молчание было упрямым.
— Ты часто этим пользуешься? — спросил он безразлично.
— Больше не получилось, — ответила Лушка. В голосе было сожаление.
— Надеюсь, что и не получится, — проговорил он холодно.
Лушка дернулась и смолчала. Молчать ей было трудно, но она справилась. Боялась, что выгонит с занятий, понял он.
— Ей пришлось бы платить из своей зарплаты, — не глядя на Лушку, произнес он.
— Не похудела бы, — так же не глядя ответила Лушка.
Он не нашел, что ответить. Она тоже молчала. Шла рядом и ждала.
— Могло кончиться иначе, — сказал он. Она не согласилась:
— Если бы могло, то случилось бы. Не случилось — значит, не могло.
Философия, черт побери, подумал он.
— Да никакая не философия! — буркнула она. — Я же знала.
— Откуда ты могла знать?
— Знала, и все!
— В милиции на учете не состоишь? — спросил он вдруг.
— Ну, состою, — нехотя подтвердила она.
Он мельком взглянул на нее. Поразила тонкая, просвечивающая голубоватым шея.
— Да черт с ним со всем! — сказал он неожиданно. — Пойдем пообедаем.
И опять она наелась до сонного состояния, а Мастер сидел напротив, ругая себя за внезапный паралич воли, потому что, конечно, знал, что завтра она отяжелеет и утратит реакцию, но готов был накормить ее снова, лишь бы ее шея перестала по-цыплячьи просвечивать голубым.
«Гадкий утенок, гадкий утенок… — бессмысленно повторял он одно и то же. — Какой гадкий утенок…»
Ей было тепло внутри и очень спокойно. Она больше не слышала его, но воспринимала что-то щемящее и доброе, хотелось погладить его, как большую собаку, пусть собака лижет горячим и сторожит.
Наутро он был суров и авторитарен. Он согнал с Лушки семь потов, заставил отжиматься и бегать по шведской стенке.
— Быстрее! Быстрее! — требовал он, когда Лушка по-обезьяньи висела под потолком. — Ноги тоже должны быть руками! Пусть видят! Смотри ногами!
Она ненавидела его. Ногами, руками, костяшками ободранных пальцев, узкой цыплячьей грудью, в которой не хватало воздуха, ртом, которым нужно было то дышать, то не дышать, — ненавидела каждой обнаруживаемой в себе мышцей и каждым до сих пор не существовавшим органом. Он отстранил ее от ковра, она занималась какой-то ерундой по индивидуальной системе, он водил ее в столовую и кормил салатами и кефиром, а из дому приносил лущеные орехи — сам колол, что ли? — и заставлял пережевывать до одурения, а потом пошли какие-то проросшие зерна, он сказал, что пшеница — натуральные зерна с проклюнувшимся белым носиком, влажно-сухие и дерущие горло, а на ночь велел пить молоко с медом, банку меда отдал сразу, а бутылку молока, идиот, приносил ежедневно, будто она не могла купить в магазине.
