Лушка вдруг испугалась, что у нее так же, и, приподняв хлипкое одеяло, заглянула за пазуху и даже брезгливо попробовала надавить. И торжествующе выпрямилась: у нее все было в сухом порядке.
Нянечка вкатила тележку. Чего здесь только не возят, удивилась Лушка. В тележке были младенцы. Младенцы были спеленаты, как личинки. Такую же личинку положили и ей. Тело Лушки онемело и задохнулось. Зачем?! Или тут коммунизм и всем дают по очереди?..
— Это… Как это? — пробормотала она непослушными губами.
— Давай наверстывай, — заботливо отозвалась нянечка. — Корми сыночка.
— Но у меня… это! — охрипла Лушка. — У меня — выкидыш!
Бабы примолкли. Нянечка приостановилась в готовом сочувствии.
— Да ты что, милая? То-то ты бессознательная валялась чуть не сутки! Кто тебе ляпнул? Ишь, дура безответственная! Ты дуракам не верь. Живой он у тебя и здоровенький для такого времени. Вполне даже ничего, почти как нормальненький…
Лушка оглушенно смотрела на личинку. Из белого темнело свекольное. Она ничего там не разобрала, одно только ротовое отверстие, которое что-то требовало.
— Ишь, ишь! — одобрила нянечка. — Жратеньки желаем! Герои мы, герои…
Герои кривили рот, пытаясь обнаружить нужное в безразмерном пространстве.
Не желая прикасаться к личинке, Лушка спряталась в подушке.
— Нет! Нет!.. — кричала она. — У меня ничего нет! Нету! Нету! — И корчилась в сухих рыданиях, цепляясь бледными пальцами за холодные прутья изголовья.
Нянечка живо подхватила спеленатое на руки.
— Вот, подишь ты… — уговаривала она младенца. — Мучается мамка-то! Я уж и не знаю, что…
— Да молока у нее нет! — сказала соседняя баба. — Видела я, как она щупалась!
— Ну и нету, ну и что? — почти обрадовалась нянечка. — А я уж невесть что… Эй, дочка, поправимая беда-то!
Издали щедро предложилась шестиструйная баба:
— Делов-то! Давай накормлю! Давай сюда!
Нянечка воспротивилась:
— Это надо по разрешению, потому как мы семимесячные.
Лушка оторвала от себя подушку.
— Теперь что? — обнадежилась она. — Его в детдом?
— Эк… — крякнула шестиструйная. — Какой детдом? Полмира кормим, а этого опёнка не выдюжим? Не бери в голову, искусственники тоже мужиками вырастают. В бутылочку нацедим — Жаботинским станет!
Лушка опять уткнула голову в подушку.
— Верно, верно, — закивала нянечка. — Потерпи, мамаша, потерпи до завтра — доктор все объяснит. — Личинку одиноко положили в пустую коляску и увезли.
Мамаша. Это она, Лушка, — мамаша.
Врач действительно что-то объяснял, она кивала, но поняла только, что куда-то придется ходить за детским питанием, которое надаивают молочные бабы. Потом ее стали допрашивать соседки и слева, и справа, и издали тоже: сколько лет, и про родню, и про жилье, и Лушка все ждала, когда потребуют отчет про мужа, потому что про мужа у нее был готов понравившийся ответ — несовершеннолетняя, не расписали. Но деликатного вопроса никто не коснулся, и так было ясно, и Лушка чуть не обиделась, но тут бабы заинтересовались, есть ли у Лушки какие-то подгузнички, и окончательно убедились, что девка ни про что нужное и слыхом не слыхала, так сирота ведь, ну да, сирота, оттого, видать, и родить решилась, такие-то молоденькие да без мужа на ребеночка не идут, ладно, хоть крыша над головой… И скинулись кто что — и подгузнички, и клеенку, и чепчики, и бутылочки, и даже ковшичек для манной каши. От даров иногда хотелось завыть, благодарно и несчастно, и, чтоб хоть что-то сказать, Лушка бормотала, что — семимесячный и что не успела, а то бы, само собой, позаботилась, но ее уже не слушали, подарили рваные больничные простыни, которые к случаю и списали, а шестиструнная велела своей старшей принести одеяло и старую ленточку. Ленточка неприятно напомнила голубого прибалта, а кстати и новые подаренные загодя пеленки, но про новое Лушка практично умолчала, прибалт тем более не стоил разговора и даже казался почти несуществующим. В конце концов, объявившись в роддоме почти голой, Лушка размножилась еще и приданым.
Она обрадовалась, что никто не сидел на скамейках у подъезда, когда она выкарабкивалась из такси, обнимая перевязанного ленточкой младенца и выпирающий углами простынный проштемпелеванный узел. Она не желала, чтобы надоевшие соседи, жаловавшиеся на нее то в милицию, то в домоуправление, увидели ее с этим имуществом именно сейчас, когда она не умеет держать ребенка и когда в узле мерные бутылочки гремят о кастрюльку для манной каши. Пусть чешут языками потом, потом ей будет наплевать.
