– Дед, а где у вас гравий был, дорожка такая, что-то я не нашел?
– Сроду гравия не было, – решительно отрубил тот, – да и к чему? Грунт плотный; смотри, как утрамбован! Это если песок, то гравий насыпают, а у нас…
– И давно пора бы насыпать, – оживилась усталая бабка, – потому что твой прекрасный грунт травой вон зарастает, а выпалывать мне приходится, с больной-то спиной.
Атмосфера стремительно сгущалась. Настя с вежливой улыбкой смотрела в сторону.
– Мама, – торопливо прервала Лариса, – мы на поезд опаздываем. Спасибо за обед и… за все спасибо. Не забудь про капли, слышишь? – крикнула удаляясь.
На поезд не опоздали, и ждать долго не пришлось. Закатное солнце окуналось куда-то, где встречались рельсы, и там появилась крохотная мушка, быстро разросшаяся в щербинку, так некстати нарушившую дивную целостность раскаленного диска. Щербинка росла, приближаясь, и победно загудела издалека. Казалось, подошедший поезд нагрелся от прикосновения к садящемуся солнцу и понесет частичку этого жара до самого города.
Когда Карлушка вернулся, проводив Настю, мать еще не спала.
– Почему ты заговорил с дедом про гравий? – спросила она.
Кое-как объяснил; о мячике не упоминал.
– Был гравий, конечно, – кивнула Лариса, – только не там. У другого дома… вокруг дорожка шла. Там, где мы жили: ты, папа и я. Откуда нас тогда…
Он боялся, что мать заплачет. Но Лариса не заплакала, а продолжала, помолчав:
– Это был совсем другой хутор, в другую сторону ехать. И дальше.
– Там была комната с разноцветными стеклами в окне? – не удержался Карл. – Комната или веранда, я не помню. Пустая. И к ней ступеньки деревянные…
Мать медленно опустилась на стул.
– Ты запомнил? Ты же совсем крохой был! Гравий – это папина причуда была, он хотел, чтобы хутор был похож на виллу, их тогда начали строить. Он очень увлекся хозяйством, это после кино-то!.. Вначале разорился. Нет, не так: сначала разбогател – фильм дал огромную прибыль, не сходил с экранов.
И замолчала опять. Не из-за воспоминаний – память не подводила; а в поисках слов для описания никогда не виденного и не испытанного сыном. Герман, Герман… Он сам мечтал когда-нибудь рассказать ему (когда будет можно говорить) и сделал бы это намного лучше, если бы успел.
Они с Германом берегли мальчика. Будь он не четырехлеткой, когда они оказались в ссылке, а постарше, можно было бы понемногу, осторожно… Нет; нельзя было. В школу ходили не только дети сосланных – были местные ребятишки, родители которых не очень разбирались, кто и за что принудительно оказался в тех краях, а уж тех, кто «ни за что», встречали в лучшем случае настороженно. Сын рос и взрослел, а когда стало можно говорить о пережитом вслух, потребность в этом отпала – Карл уже знал главное. Если же от детства у него сохранилась в памяти гравиевая дорожка и веранда с цветными стеклами, а не красноармейцы, которые расхаживали по дому, то не благо ли это? Как свободно солдаты распахивали все двери, с каким-то уверенным правом ощупывая все, что попадалось на пути: портьеры, рамы картин, посуду, – как бесцеремонно шарили по ящикам и шкафам, вытащили зачем-то скрипку из футляра…
Разрешили взять вещи. Пока Лариса собирала, обходя красноармейцев, один из них (похоже, офицер) долго рассматривал фотографию под стеклом, висевшую на стене. Герман был снят рядом с Аверьяновым, известным киномагнатом; оба во фраках, рядом с Германом она сама, в вечернем туалете. Герман держит ее под руку и улыбается, Аверьянов серьезен. «Это кто?» – спросил офицер, ткнув пальцем в Аверьянова. «Приятель мой по гимназии», – небрежно ответил муж. Аверьянова к тому времени уже расстреляли. Сколько Германа ни убеждали в этом, он не верил: «Не может быть. Это был кто-то другой». Много позже, в ссылке, он неожиданно сказал: «Жалко, что с ним… так. Лучше бы сюда сослали, он ведь не то что мы – он мужик был, Аверьянов. Потому и фильмом увлекся – фильм-то про мужиков, вроде него самого».
Когда их обокрали в пятьдесят третьем, то унесли и скрипку, и ту фотографию, которую Лариса зачем-то сунула в чемодан. Лариса не жалела своих шелковых платьев, она разучилась их носить, да и куда? А фотографии было жаль. Помнила, как радовался Герман: только обокрали, подумай – ведь убить могли! Что и происходило вокруг по деревням, где шныряли амнистированные и грабили, и убивали, и зверствовали. Счастье, что дома не было никого. Она-то о фотографии жалела, а муж о скрипке, она видела.
