Только он говорил это слово. Он и бабушка.
…«Форсайтов» она дочитает все равно, мать не всерьез выступает, а просто боится, что вот-вот Сержант явится. Когда его подолгу нет, она другая, но все равно зачем-то кидается его защищать. Не только с ней – со всеми: с Ксенией, с бабой Натой, с подругой Олей, хотя видно, что Оля ей нисколько не верит, однако кивает и поддакивает. Как и все остальные, включая родственников. Все сочувствуют, вздыхают, но мать все равно защищает «Вовку».
Зачем, зачем только она жалуется?
А что, если… А если это любовь? Не та, что в любимом Томкином фильме, и не та, что у Томки с Гошей, но… может, у взрослых так всегда, и как раз это и есть настоящая любовь, когда мать ждет, что он явится, а потом… Как тогда: Олька притворялась, что спит, нечаянно уснула и проспала, а утром радовалась: обошлось. Коробка с зубным порошком была почему-то забрызгана томатной пастой, она пробовала стереть, но то, что она приняла за томатную пасту, присохло и не сходило. Раковину мать помыла, но кляксы остались на стенке и на полотенцах, даже на Лешкином, с вышитым утенком.
И это – любовь?..
У Форсайтов все намного проще. Молодой Джолион ушел от жены, хоть они почему-то не развелись, и жил спокойно, писал акварели. Ирэн тоже не развелась, что было совсем уже непонятно: ведь полюбила архитектора, а мужа терпеть не могла; он вообще не пил, между прочим. Зато Монтегью не только пил, но и деньги проигрывал, и вообще мерзавцем был, однако жена все ему прощала, вот это было самое непостижимое.
Раздался легкий щелчок, и девочка вздрогнула. Это будильник – стрелка перескочила. Без двадцати пяти час. В голом пустом окне отражалась настольная лампочка с покосившимся абажуром, толстая раскрытая книга и руки, подпирающие подбородок – лица видно не было, свет падал на страницы. Сейчас скажет: «Кончай читать, гаси свет!».
Олька посмотрела на диван. Мать спала, уронив голову на раскрытый «Новый мир». Одна рука была согнута в локте, другая вытянута вперед, словно ей должны делать укол в вену. Медленно, чтобы не грохнулась чертова кровать, Олька встала и, не выключая свет, осторожно вытащила журнал.
Господи, сделай так, чтобы он не пришел. Пожалуйста, Господи!..
Помнишь, мама моя, как девчонку чужую
Я привел к тебе в дом, у тебя не спросив?
Строго глянула ты на жену молодую
И заплакала вдруг, нас поздравить забыв…
Лариса с досадой выключила радио. Чего уж там – «девчонка» давно не чужая, симпатичная и, как выяснилось, хозяйственная; пускай приводит. Да если б оказалась не хозяйственной, тогда что? Карлушка ее любит, а больше ничего не нужно. Брал какие-то дни за свой счет, ездил знакомиться с Настиными родителями. Ничего толком от него не добиться – как встретили, что за люди… Сказал что-то непонятное: «Начинайте день с какао!», поцеловал в щеку, засмеялся и убежал встречать Настю.
Вот и пойми.
Узнав о готовящейся свадьбе, Ларисины родители вдруг начали проявлять необычную активность. Отец взялся «обеспечить стол», и Лариса устала объяснять, что свадьбы как таковой, то есть свадебного застолья, не предвидится. Спасибо, вмешался сын, охладив деда: «Свадьбы не будет». Побушевав, тот ретировался, но включилась Аглая, вызвавшись «одеть молодых с ног до головы». Что она, всю жизнь прожившая в деревне, под этим подразумевала и как предполагала осуществить, с одним только мизерным доходом со своего огорода, было непонятно. Эта нелепость обсуждалась по телефону, с раздражающими подробностями. В трубке что-то скворчало и потрескивало, словно жарили яичницу.
– И милости просим к нам, в следующее воскресенье!
Материнское воркованье перебил нетерпеливый голос отца:
– Обязательно приезжайте, будем ждать!
В поезде Лариса уговаривала себя, что как-нибудь обойдется, не станут они при Насте ссориться. А что поехали, хорошо; матери нездоровилось: жаловалась на боли в боку, и Лариса взяла с собой какие-то капли – Анна Яновна посоветовала.
– Какая тут у вас красотища! – воскликнула Настя, и родители заулыбались так радостно, что у Ларисы почти отлегло от сердца: обойдется. Девушка с любопытством рассматривала деревянную табличку, висящую на сухой ветке.
